Король зимы

Солнце светило. Ровная римская дорога делала наше путешествие легким и приятным. Редкие путешественники расступались перед сверкающей золотом Морганой. Солдаты Утера уже прочесали все леса и холмы, и мы не опасались лихих людей, грабивших купцов на пустынных дорогах. Крепостные и рабы, которые нам попадались в пути, падали на колени перед Морганой, купцы сторонились, и лишь один путник осмелился не проявить почтения. Это был христианский священник со свирепо топорщившейся бородой, его окружали облаченные в лохмотья женщины. Они танцевали посреди дороги, восхваляя своего пригвожденного Бога. Священник, увидев золотую маску, закрывающую лицо Морганы, трехрогого оленя и дракона на ее брошах, попытался осыпать уродливую хромоножку градом насмешек, называя отродьем дьявола. Но что значил для дочери Игрейны и сестры Артура какой-то жалкий странствующий проповедник? Она свалила его с ног ударом посоха и продолжила свой путь, едва глянув на барахтавшегося в заросшей крапивой канаве старца и его вопящих и плюющихся женщин.

Я хотел взять с собой меч, чтобы выглядеть взрослым, но Хьюэл сказал, что мужчиной становятся не по прихоти, а по делам. Он дал мне бронзовый торквес с изображением рогатого бога Мерлина. Никто, успокоил он меня, не осмелится бросить вызов Мерлину. И все же, безоружный, я чувствовал себя бесполезным и спросил Нимуэ, почему она взяла меня с собой.

— Потому что ты мой клятвенный друг, малыш, — ответила Нимуэ.

Я был уже выше ее ростом, но в словах девушки не услышал насмешки, а только любовь.

— И потому, — добавила она, — что мы оба избранники Бела, а если он выбрал нас, то и мы должны выбрать друг друга. Таково и желание Мерлина.

— А он там будет? — оживился я.

Без Мерлина для меня и Инис Видрин был как небо без солнца.

— Нет, — тихо ответила Нимуэ, хотя непонятно, откуда она это знала.

Глевум, как только я привык к невыносимой вони нечистот, показался мне восхитительным. Это было мое первое путешествие в настоящий римский город, и я, как новорожденный цыпленок, на все взирал с изумлением. Все девять улиц были вымощены плотно утрамбованными камнями и походили на каменные русла рек в сухой сезон. Мы с Нимуэ сбивали о камни ноги, будто неподкованные лошади. Здания выглядели так же странно, как и улицы. Наши усадьбы и дома строились из дерева, соломы, тростника и известки, а римские жилища под надежными крышами плотно лепились одно к другому и сложены были из странных узких кирпичей, которые, правда, за долгие годы осыпались, и между домами зияли щели. Окруженный стеной, город стоял у самой переправы через Северн, на границе между двумя королевствами и потому был знаменитым торговым центром. Во дворах работали гончары, над столами, прямо на виду у всех, сгибались златокузнецы, на скотобойном дворе за рынком мычали телята, крестьяне продавали масло, орехи, кожу, копченую рыбу, мед, крашеные ткани. Но особенно меня поразили солдаты короля Тевдрика. Нимуэ сказала, что они то ли римляне, то ли бритты, выученные на римский манер. Все как один с коротко остриженными бородами, в крепких кожаных башмаках, шерстяных рейтузах под короткими кожаными юбками, красно-коричневых плащах и кожаных шлемах с гребнем на макушке, а иногда и с пучком крашеных перьев. У старших по званию поблескивали нашитые на юбки бронзовые пластины, при каждом шаге звеневшие, как коровьи колокольцы. Вооружены солдаты были короткими мечами с широкими лезвиями, длинными копьями и деревянными щитами, обтянутыми кожей, — с непременным символом Тевдрика — быком. Поначалу эти одинаковые солдаты с одинаковыми копьями и мечами, шагавшие ровными рядами в ногу, смешили меня, но после я привык.

В центре города, где на широкой площади встречались четыре улицы, шедшие от четырех ворот, меня поразило грандиозное сооружение. Даже Нимуэ открыла рот, потому что, безусловно, ни один из живущих не мог бы построить такого высокого, такого белого и с такими странными углами дома. Между коньком высокой крыши, поддерживаемой колоннами, образовалось треугольное каменное пространство с фантастической каменной картиной: каменные мужчины в каменных шлемах повергали своих врагов, лошади с парящими каменными гривами топтали их копытами. От морозов некоторые куски картины потрескались, раскололись и обвалились, но все это, несмотря ни на что, было для меня необыкновенным чудом, хотя Нимуэ, поглядев на каменную красоту, с отвращением плюнула.

— Римляне пытались быть богами, — сказала она, — вот почему боги покорили их. Совет не должен был собираться здесь.

И все же судьба королевства Утера решалась здесь, в Глевуме, и Нимуэ не могла изменить этого. К тому времени, когда мы добрались до города, верховный король уже прибыл и разместился в другом высоком доме напротив удивительного здания с колоннами. Он выделил для всех нас одну-единственную комнату в задней части дома, где дымили кухни и громко пререкались рабы. Солдаты нашего короля рядом с местными блестящими людьми выглядели толпой длинноволосых, бородатых бродяг в обтрепанных плащах, с длинными мечами, толстыми древками копий и круглыми щитами, на которых был грубо намалеван символ Утера — дракон, не идущий в сравнение с аккуратно нарисованными быками Тевдрика.

В честь приезда верховного короля за стенами города была устроена ненастоящая битва между Овейном, Защитником Утера, и двумя лучшими людьми короля Тевдрика. Летнее солнце играло на длинном мече непобедимого героя Думнонии, громадного человека с татуированными руками, голой волосатой грудью, спутанными волосами и щетинистой бородой, в которой поблескивали воинские кольца, выкованные из оружия поверженных врагов. Оба героя Гвента нападали на него с такой яростью, будто битва была настоящей, а не притворной. Звон мечей долетал, должно быть, до дальнего Повиса, а толпа, собравшаяся со всей округи, ревела, как стая диких зверей, побуждая сражающихся на кровавую резню. Видя такую страсть, Тевдрик швырнул на землю свой посох, чтобы закончить битву.

— Помните, мы друзья! — сказал он, и Утер, как и подобает верховному королю, важно кивнул.

Утера принесли сюда на носилках, и он, завернутый в широкий шерстяной плащ, сидел на троне отекший и больной. Тело его вспухло от жидкости, лицо пожелтело. Утер выглядел вялым и тяжело, трудно дышал. Король Тевдрик, одетый, как римлянин, в белую тогу (дед его и в самом деле был римлянином), выглядел совсем юным, хотя печальный, мудрый взгляд делал молодого короля гораздо старше. Безбородый, с коротко остриженными волосами, высокий, худой и изящный в движениях, он сидел подле своей жены — королевы Энид, волосы которой были заплетены в странную спираль и столь ненадежно, что двигалась она осторожно и неуклюже, как новорожденный жеребенок. Лицо королевы, густо намазанное белой краской, выражало безучастность и растерянную скуку. Ее сын Мэуриг, наследник Гвента, суетливый мальчишка лет десяти, сидел у ног матери и ковырял в носу, за что получал подзатыльники от отца.

После боя соревновались арфисты и барды. Цинитр, бард Гвента, пел о великой истории победы Утера над саксами в Кар Идерне. Верховный король улыбался и кивал. Цинитр декламировал стихи о победе Овейна над тысячами саксов и женским голоском изображал мольбы саксов о пощаде, бегая по полю и трусливо припадая к земле, будто прячась. Толпа ревела и хохотала. Мне даже показалось, что я воочию вижу ненавистных саксов, слышу хлопанье крыльев воронов, прилетевших поесть их плоти. Вдруг бард выпрямился во весь рост и распростерся перед троном Утера.

Верховный король порылся в складках своего плаща и, вытащив торквес из желтого золота, кинул его Цинитру. После бардов, когда солнце уже садилось за темную линию западных холмов, процессия девушек поднесла цветы королеве Энид. Девушки, державшие цветы для дамы Утера, стояли в растерянности, и тогда верховный король указал на Моргану, перед которой и положили ирисы и орхидеи.

— Она похожа на печеное яблоко, украшенное петрушкой, — прошипела Нимуэ мне в левое ухо.

Вечером, накануне Высокого совета, в большом зале огромного дома, в самом центре города была христианская служба. Тевдрик, бывший восторженным христианином, и его люди столпились в зале, где после дождя пахло мокрой шерстью, потом и сырыми дровами. Мы с Нимуэ облюбовали пустой пьедестал, на остальных высились статуи. Я поначалу больше глядел не на христианское действо, а с интересом озирал громадный зал, который даже воробьям, угнездившимся под изогнутым потолком, казался, наверное, не римским домом, а целым большим миром. На приземистых кирпичных колоннах, покрытых когда-то белой известкой, еще сохранились остатки картин, на которых я разглядел красный контур бегущего оленя, морское чудовище с рогами и двух женщин, державших чашу.