Страница 21 из 52
Еще один след, оставленный кельтами, — это слова, вошедшие во многие европейские языки, причем некоторые из них обогатили и русский. Один пример тому — слово «брюки» — уже приводился на страницах этой книги. Слово «бар», пришедшее в наш язык из английского, тоже кельтского происхождения. В галльском языке оно обозначало доску (и сохранилось в современных языках: в валлийском есть слово bar, а в современном бретонском — bare
Не менее интересна история слова «бард». В отличие от бара и барьера, которые ни у кого, кроме лингвистов, не вызывают мыслей о кельтах, оно относится к тем словам, которые сразу отсылают читателя или слушателя к иностранной культуре. Однако русский язык смог его не только заимствовать, но и переосмыслить. Вот как объясняет это слово Толковый словарь Ожегова: «БАРД, — а, м. 1. У древних кельтов: певец-поэт. 2. Поэт и музыкант, исполнитель собственных песен».
Второе значение возникло в советское время, когда появились бородатые интеллигентные дяденьки, распевавшие грустно-наивные стихи под гитару. Этих самодеятельных поэтов-певцов надо было как-то назвать. При этом название должно было быть достаточно красивым: хоть и именовали объединения бородатых романтиков КСП — клубами самодеятельной песни, но слово «самодеятельность» к тому времени уж слишком прочно приросло к поселковым клубам и приходившим в упадок провинциальным домам культуры. Вот и назвали певцов под гитару бардами. (В раннем детстве, когда я еще не начала интересоваться кельтами, я была твердо уверена, что слово «бард» происходит от слова «борода», настолько впечатлил меня подчеркнуто мужественный облик каэспэшников). Ну а дальше больше — образовалось и новое прилагательное: стали говорить о бардовских песнях, бардовских фестивалях, бардовской эстетике. И вот что интересно: когда говорят или пишут о поэзии исторических кельтских бардов, то называют ее иначе — бардической.
Но влияние кельтов заимствованием слов не ограничивается.
Все, кто когда-либо изучал французский язык, с ужасом вспоминают, с каким трудом им давались числительные. Освоить счет до пятидесяти труда не составляло, а вот дальше начиналась свистопляска. Ну скажите, как запомнить, что шестьдесят по-французски будет soixante, шестьдесят девять — soixante-neuf, а семьдесят — soixante-dix, то есть шестьдесят-десять? И дальше мы продолжаем счет в том же духе: шестьдесят-одиннадцать, шестьдесят-двенадцать, пока не дойдем до восьмидесяти. Тут нас снова ждет сюрприз — если по-русски восемьдесят это восемь десятков, то по-французски — четыре двадцатки, quatre-vignt. И чем дальше, тем сложнее счет: восемьдесят пять, к примеру, будет quatre-vignt-cinq, то есть 4 х 20 + 5. А чтобы сказать «девяносто», нужно произнести что-то вроде «четырежды двадцать да десять» — quatre-vignt-dix. Потом пойдут числительные типа «четырежды двадцать да одиннадцать» и так далее. А если учесть, что числительные второго десятка тоже состоят из двух частей, например, 19 будет dix-neuf, то есть десять да девять, то получается, что для того, чтобы сказать «девяносто девять», французу придется произнести буквально следующее: «четыре двадцатки да десять да девять». Жутко неудобно, правда?
Но откуда взялась такая сложная и к тому же непоследовательная система? Почему до пятидесяти французы считают десятками, а потом вдруг переходят на двадцатки? Без кельтов и тут не обошлось. Как мы помним, предком французского языка был тот латинский, на котором говорили в завоеванной римлянам Галлии, и понятно, что от классической латыни этот язык отличался примерно так же, как речь персонажей фильма «Мимино» от русского литературного (на котором и русские-то люди в повседневной жизни не разговаривают, его не на всякой радиостанции сейчас услышишь). Разумеется, «галльская латынь» хоть и оставалась латынью, но приобрела «кельтский оттенок». А в галльском языке, как и в родственных ему современных бриттских языках (валлийском, корнском и бретонском — о том, в каком родстве между собой состоят кельтские языки, я расскажу чуть позже), принято было считать не десятками, а двадцатками. Почему так — никто не знает.
Известно лишь, что сама идея подразделять числительные на десятки и двадцатки обусловливается строением человеческого тела: в древности, когда не было не только калькуляторов, но и счетов с костяшками, люди считали на пальцах. Если пальцев на одной руке не хватало, в ход шла вторая рука, а когда и она заканчивалась, то можно было или, держа один десяток в уме, снова считать пальцы на руках, или продолжать, используя пальцы ног. В первом случае получалась десятичная система счисления, во втором — двадцатеричная. Ее до сих пор используют современные бретонцы, причем в отличие от французов весьма последовательно: сорок по-бретонски звучит как «дважды двадцать» — daou-ugent, шестьдесят как «трижды двадцать» — tri-ugent, и так далее. В валлийском языке такая система тоже существует, но в разговорной речи чаще употребляется более простая десятичная — у большинства валлийцев родной английский, и им так считать привычнее. Во французском языке за пределами Франции тоже так бывает: например, бельгийцы всегда считают десятками: они говорят не soixante-dix, a septante, не quatre-vingt или quatre vingt-dix, a octante, nonante.
Я не стану здесь говорить о таких более поздних заимствованиях из кельтских языков, как, например, виски (от ирландского uisce beatha — «вода жизни»; это слово пришло к нам через английский). Кельты оказали очень сильное влияние на культуру стран Западной Европы, а позже — США. Например, стиль музыки, называемый кантри, ставший настоящей визитной карточкой Северной Америки, — это упрощенный вариант ирландской народной музыки. Или как однажды остроумно и немного едко выразился один мой знакомый музыкант: «Кантри — это кельтская музыка, из которой вытрясли душу».
Совершенно не хочется заканчивать эту главу плачем по потерянному могуществу кельтов. Жизнь продолжалась, и кельты заняли новое место в изменившемся мире. Но прежде чем вести речь о более близких к нам временах, необходимо рассказать о кельтских языках — ведь это то, что до сих пор объединяет кельтские народы (хотя, конечно, современных кельтов объединяет не столько владение родным языком, сколько отсутствие этого владения и попытки сохранить и возродить свои языки). А я до сих пор рассказывала о чем угодно, только не о языках. Самое время восполнить этот пробел.
Глава 11. Проклятие Северы Тертионикны
Как уже говорилось в самом начале, когда шла речь о кельтских народах, под ними я имею в виду тех, кто говорит или говорил до недавнего времени на различных кельтских языках. Самое время рассказать более подробно, что же это за языки такие и в чем их своеобразие и отличия от других языков.
Люди давно задумывались, почему одни языки похожи друг на друга, как близкие родственники, а другие отличаются очень сильно. Сравнивая между собой разные языки, ученые обнаружили, что некоторые из них действительно состоят между собой в родстве, некоторые в близком, некоторые — в очень далеком. И точно так же, как представители благородных семейств составляли генеалогическое древо своих предков, языковеды составили генеалогическое древо языков, состоящих между собой в родстве и распространенных от западных окраин Европы аж до Индии. Так и назвали эти языки — индоевропейскими. К индоевропейским языкам относится и русский. Считается, что все эти языки произошли от одного общего, который весьма условно называется праиндоевропейским. Языка этого никто никогда не слышал и ни одного текста на нем не записано. Языковеды примерно представляют себе, что это был за язык, как он был устроен, и даже могут частично восстановить слова и грамматику этого языка, но утверждать, что можно воссоздать этот язык полностью и говорить на нем, — это уж слишком. Хотя были и такие попытки.