Страница 22 из 90
Собственные советники короля — монархисты и консерваторы — вообще были им недовольны. «Добрый король ведет плачевную жизнь. Изо дня в день складывать головоломки, ловить щук и играть в бридж до часу или до двух ночи — все-таки не жизнь для короля», — писал политик Хуго Хамильтон[52]. Нервный, жалеющий себя и жаждущий престижа Густав не раз закатывал истерики и доводил советников до отчаяния своей леностью, небрежностью и нехваткой знания фактов — так звучала итоговая оценка. Нервозность привела к катару, а затем и язве желудка, ведь впоследствии, в 1914-м, он перенес операцию и, вероятно, вздохнул с облегчением, когда стал по-настоящему конституционным монархом и избежал тем самым унылых хлопот, связанных с правлением.
«Речь в дворцовом дворе» от 6 февраля 1914 года была последней попыткой королевской политики обороны и самого Густава V отстоять королевскую власть вопреки демократии и парламентаризму. Позднее это ему ненадолго удалось. Что до оборонительной политики, то богиня истории улыбалась во весь рот.
Насмешка номер три. Спустя полгода грянула Первая мировая война, и все препирательства насчет пятнадцати дней учений мгновенно утратили актуальность; один из самых ярых монархистов, который в самом деле считал, что монархии грозит серьезная опасность, лидер правых Арвид Линдман[53] после начала войны сказал королю: «Вашему величеству чертовски повезло». Теперь было необходимо вооружать «укрепленную лачугу», как молодые социалисты весьма удачно называли Швецию.
Насмешка номер четыре. В 1917–1918 годах мир за пределами Швеции пережил целый ряд политических потрясений, хоть мы частенько умудряемся сделать вид, будто этот мир не существует. Все и повсюду изменилось. Три империи рухнули. Давние товарищи по играм Виктории и Густава, милые друзья и фамильные недруги отправились в изгнание, а в худшем случае лежали в безымянных могилах; образованный, демократичный и эксцентричный российский великий князь Николай Михайлович, с которым у Виктории некогда был юношеский роман, лежал убитый где-то в Петропавловской крепости, в Петрограде, на том берегу Балтики, если назвать лишь одну из многих невинных жертв.
Николай Михайлович и Виктория познакомились подростками и были очень влюблены, но состояли в двоюродном родстве, и русский царь сказал «нет». Здесь тоже присутствует ирония, поскольку Николай Михайлович так и не женился, а, по утверждению обычно хорошо информированной писательницы Нины Берберовой[54], просто предпочел общество молодых мужчин. Во всяком случае, он был вполне компетентным историком и вошел в Большую советскую энциклопедию, которая вообще-то недолюбливала его родичей.
Шведская королевская фамилия во время непродолжительных беспорядков в Стокгольме держала наготове собранные чемоданы.
неуважительно писал в одной из рождественских азбук королевский сын принц Вильгельм.
Однако на поверку шведские беспорядки оказались помягче, нежели в Вене, Берлине и Петрограде. Руководство шведской социал-демократии было больше заинтересовано в сохранении спокойствия, чем в революции, ведь никогда не знаешь, куда она заведет. Лучше предпочесть социальное развитие, которое можно контролировать, пусть и с сохранением монархии, чем республику и неподконтрольное развитие, считали Брантинг и Ко. Если посмотреть, как все пошло в России, Германии и Австрии, то, пожалуй, история подтверждает их правоту.
Густав V обнаружил, что легче общаться со старыми революционерами Брантингом и Пером Альбином, чем с либералом Стаафом. Осенью 1918 года, когда обстановка была по-настоящему тревожной, Густав, потрясенный сообщениями с континента, примчался домой, прервав охотничий отпуск в Сконе. Министр финансов социал-демократ Турссон[55] утешил встревоженного монарха такими словами: «Вашему величеству не о чем беспокоиться, мы все уладим!» Его величество принял это к сведению и позднее прямо говорил, что часто благодарил Бога за то, что ввел в правительство социал-демократов. Чемоданы можно было распаковать. Взамен он любезно обещал, что позволит правительству заниматься управлением. После Первой мировой войны было попросту неуместно отстаивать королевскую власть. С тех пор у нас в стране парламентаризм, и лишь по рассеянности Густав V иной раз слегка восставал против него — например, в вопросе о назначении какого-нибудь посла в Рим, где так часто бывала строгая королева, ведь она не желала видеть на посту представителя Швеции скандальную фигуру вроде какого-нибудь разведенного политика, или когда он каким-то образом вмешивался в вопрос о германском транзите, или когда в речи, прозванной «второй речью в дворцовом дворе» (1943), утверждал, что в годы Второй мировой войны внес значительный вклад в спасение страны. Воспитанный по-королевски в другую эпоху, он не привык терпеть возражения и, когда политикам приходилось перечить ему, легко гневался, но и только. Порой заявлял, к примеру, что «Вигфорса[56] я тут помыслить не могу» или что «не доверяет» тому или иному министру. Социал-демократическое правительство, или правительство социал-демократического большинства, доброжелательно улыбалось, ведь оно-то все и решало, и если монарх немножко ковырял там и сям, никого это не волновало.
Предпосылкой всему было, понятно, то, что Виктория более ни во что не вмешивалась.
После рождения больного сына Эрика брак переживал глубокий кризис, супружеские отношения прекратились, Густав большей частью увлекался представителями собственного пола (но, как сказано выше, завел вне брака сынишку, который родился в первый месяц нового века). Виктория, ссылаясь на плохое здоровье, все чаще жила за границей и возила с собой лейб-медика, некоего д-ра Мунте. Он приобрел над нею большую власть, как и над многими своими пациентами. «Осведомленные источники» даже утверждали, что королева Виктория хотела развестись с Густавом V, но Мунте предотвратил сей шаг, заявив, в частности, что капризы естества не пересилишь. Виктории было тридцать лет, а Мунте — тридцать пять, когда он стал ее врачом, и молва упорно твердила, что он ее любовник; благородные защитники ее репутации указывали, что-де Аксель Мунте долго «оставался холоден» к женскому полу, то ли по причине импотенции, то ли чего другого, а вдобавок ее королевский статус исключал подобную возможность.
Гипотетически рассуждая, запретность, напротив, могла сделать плод еще более желанным и распалить угасшие страсти д-ра Мунте, верно? Вариант вполне вероятный. Куда более веский довод — то, что в жилах Мунте не было ни капли королевской крови, не в пример камергеру в Египте. Вот в этом плане Виктория определенно была щепетильна. До какой степени — остается открытым вопросом.
После смерти Виктории доктор Мунте, бывая в Стокгольме, по-прежнему мог жить во дворце — в знак уважения к памяти королевы. В остальном, пожалуй, мало кто, если вообще хоть кто-то из Бернадотов, мог сказать о нем доброе слово. Сам Густав V заявил в присутствии свиты, что Мунте — скотина и как врач никуда не годится.
Но жить во дворце ему дозволяли, и с королем Густавом V он фотографировался. Возможно, король побаивался его или того, что он мог бы написать. Как бы то ни было, Виктория так хворала, что зимой поневоле жила на Капри (с его-то сырым морским воздухом); скорей же всего, жить там хотел Мунте. Временами она ненадолго возвращалась домой, в свою виллу Сульлиден на Эланде, построенную по итальянскому образцу. Годы мировой войны она тоже провела дома, в разгар войны неоднократно выезжала в Германию и вообще со всею возможной активностью ратовала за вступление Швеции в войну на стороне Германии. Даже замотанные сотрудники германского посольства описывали ее как назойливую и сверхпатриотичную истеричку. Она мечтала о совместном германско-шведском военном походе на Петроград, начисто забыв, что лояльность шведской королевы должна принадлежать Швеции; при Густаве и без него она действовала заодно с германским послом таким манером, какой вполне мог бы привести ее под суд, если бы всем не хватило ума закрыть глаза на эти глупости.