Страница 11 из 35
Тело животных, утверждает Кондильяк, так организовано, что даже представители видов, живущих сообща и умеющих издавать членораздельные звуки, не могут научиться говорить. У них есть, правда, свой несложный язык, но он крайне несовершенен и не может обеспечить передачу знаний и изобретений от одной особи другим. Отсюда ничтожный масштаб подражания у животных: даже живя вместе, они думают врозь. Если одно из них нашло решение какой-то задачи, то это решение, никому, кроме него, неведомое, с ним и умрет. Тем, кто после него захочет найти это решение, придется начинать поиски сначала, словно данное открытие никогда не было сделано. Человек же обладает исключительно высокой телесной организацией, в силу которой он единственное существо, наделенное даром речи. Благодаря речи в человеческом обществе чрезвычайно распространено подражание: одни люди заимствуют мысли и поведение у других. Хотя лишь немногие совершают открытия и изобретения и удается им это нечасто, но достижения эти становятся общим достоянием и передаются от одного поколения к другому. Поскольку каждое поколение людей делает свой вклад в знания, происходит то их накопление, совершенствование, благодаря которому возникают и развиваются науки и искусства.
В «Трактате о животных» Кондильяк, вновь вводит идею общения, значение которого он показал в «Опыте…», а затем отверг в «Трактате об ощущениях». Правда, в отличие от «Опыта…» в «Трактате о животных» роль общения ограничивается «подражанием», т. е. передачей знаний от одних людей другим. О том, что общение и язык — условия, без которых мышление не может ни возникнуть, ни существовать, в работе не говорится. В ней, напротив, довольно много места уделено защите взгляда, согласно которому животные (хотя ни человеческого языка, ни свойственного людям общения у них нет) располагают всем необходимым, чтобы мыслить примерно так же, как люди.
Выступая против утверждения Бюффона, что ощущения животных принципиально отличны от человеческих, Кондильяк заявляет: «…либо предложения „животные ощущают“ и „человек ощущает“ должны иметь один и тот же смысл, либо слово „ощущать“ в применении к животным есть термин, с которым не связывают никакой определенной идеи» (там же, 407). Несомненно, животные обладают такими же ощущениями, как и мы, и могут совершать все прочие «действия ума»: ведь все эти действия — лишь превращенные формы ощущения. Животное, утверждает Кондильяк, безусловно, воспринимает цвета, запахи, звуки как нечто, пребывающее вне его, существующее объективно. А чтобы знать об их существовании, животное должно осязать предметы; сравнивать зрительные, слуховые, обонятельные ощущения с осязательными; составлять суждение, что цвета, запахи и вкусы находятся в осязаемых предметах. «Но всякое животное, производящее эти операции, обладает идеями… потому что оно обладает ощущениями, представляющими ему внешние предметы и их отношения к животному» (там же, 419). Следовательно, заключает Кондильяк, животные обладают памятью и другими особенностями духовной жизни людей.
А о его лояльности по отношению к официальной точке зрения должны были, по мысли философа, особенно свидетельствовать главы «Трактата о животных», провозглашающие, что человека возвышает над животными познание бога и морали. Однако здесь после изложения обычных в те времена «доказательств бытия божьего» суть «познания божества» сводится к осознанию зависимости от внешних сил, к приписыванию им сознательных действий, приносящих счастье или несчастье зависимым от них существам, и к стремлению умилостивить эти силы посредством почитания, поклонения и молитв. «…Найдется ли мало-мальски способный к размышлению человек, который не заметил бы своей зависимости и не чувствовал бы себя от природы склонным бояться и почитать те существа, от которых он, по его мнению, зависит? Разве в те минуты, когда его терзают его потребности, он не готов пасть ниц перед всем тем, что ему кажется причиной его счастья или несчастья? Но не предполагают ли эти чувства, что существа, которых он боится и которые он почитает, могущественны, разумны и свободны? Таким образом, он имеет уже о боге самые необходимые с моральной точки зрения идеи» (там же, 466). Это почти дословное повторение того, что говорится в «Трактате об ощущениях» о статуе. Тело этой статуи организовано как у человека, а не как у животных. Но особенности человеческой телесной организации обусловливают, по Кондильяку, лишь два важных отличия животных от людей: многочисленность постоянно растущих потребностей и умение пользоваться человеческой речью. Первый из этих факторов влечет за собой, как мы видели, лишь количественное, а не качественное отличие людей от животных. А речи одинокая статуя совершенно лишена. Тем не менее она осознает свою зависимость от явлений и сил природы. Так как сама она все делает с умыслом, то приписывает умысел всем предметам, приносящим ей пользу или наносящим ей вред. Страх перед этими предметами, от которых зависит ее счастье и несчастье, надежда на их милость заставляют ее почитать их и умолять их отдалить от нее беды и осыпать ее благами; это «представляет… своего рода молитву» (там же, 349). Для статуи «вселенная заполняется видимыми и невидимыми существами, которых она молит заботиться о ее благополучии. Таковы ее первые идеи, когда она начинает размышлять о своей зависимости» (там же).
В изображении Кондильяка происхождение религии у людей в точности такое же, как у этой статуи. В «Трактате о системах» говорится, что в поисках причин обрушившихся на них бедствий (когда трудно оказывается найти их подлинные причины) люди, думая, что вопрошают природу, на деле вопрошают свое воображение. А оно им внушает, что эти бедствия — дело существ, которым доставляют удовольствие людские несчастья. Эти представления — порождение страха. А «надежда заставила придумать существа более благожелательные и способные противостоять могуществу первых, злых существ. Люди сочли себя предметом их любви, подобно тому как они считали себя предметом ненависти первых» (там же, 32).
С тем, что для французских просветителей характерна антиклерикальная, антихристианская, а для многих из них и вообще антирелигиозная позиция, соглашаются не только те буржуазные историки философии, которые считают это прогрессивной особенностью Просвещения (Э. Брейе, А. Крессон, П. Верньер, С. Гуайяр-Фабр), но и те, которые усматривают в этом явлении шаг назад в развитии общественного сознания (П. Азар, Ж. Шевалье, Ф. Коплстон). «…Все философы, рассматриваемые как типичные представители французского Просвещения, — пишет неотомист Коплстон, — были в различной степени противниками господства церкви. Многие из них были противниками христианства и, наконец, некоторые — догматическими атеистами…» (37, 2). В XVIII в., указывает другой неотомист, Шевалье, наступил глубокий кризис религии: «…уже не бог, а человек становится мерой всех вещей» (35, 416). Он резко осуждает «философов» за то, что они отделили религию от разума, а нравственность от религии. Еще решительнее критикует антирелигиозную направленность передовой мысли XVIII в. Азар (см. 45, II).
Подобной направленности в работах аббата Кондильяка, где всегда подчеркивается религиозная благонамеренность, казалось бы, нет места. Однако то, что он пишет и в «Трактате об ощущениях» и в «Трактате о животных» о происхождении религии, на деле подрывает основы последней. Этому служат и рассуждения о генезисе нравственности. Ее возникновение, согласно религии, имеет сверхъестественный, божественный характер. У Кондильяка же этот процесс подвергается полной секуляризации. Источник нравственности, говорится в трактате, — осознание необходимости взаимопомощи. Возникающее в результате согласие между людьми «насчет того, что будет позволено или запрещено», представляет собой законы нравственности. Так как люди верят в бога, то они считают, что законы нравственности, предписываемые разумом, суть законы, которые дал сам бог (см. 16, 2, 467), но приходят люди к познанию этих законов только благодаря своему разуму. А разумом одарены, по мнению Кондильяка, не только люди, но и животные, хотя и в меньшей мере.