Мой талисман

– Как же так, ваше императорское высочество? – изумился тогда Алексей, – вся страна привыкла считать вас цесаревичем.

– Я не хочу судьбы отца и брата, мне тридцать шесть лет, я хочу, наконец, стать мужем любимой женщины и жить частной жизнью. Польша меня устраивает, большего мне не надо, – запальчиво ответил ему тогда Константин, и князь подумал, что ужасная судьба отца тяжким бременем легла на судьбы обоих его друзей детства.

Алексей, наблюдавший в Варшаве за братьями, догадался, что Александр Павлович не принимает решение младшего брата, но он также понял, что Константин уперся, а если это случалось, то изменить его решение могла только смерть. Зная эту черту характера второго внука, Екатерина Великая всегда больше любила старшего из братьев, в котором видела свой ум и свой дипломатический талант, а упрямство и вспыльчивость Константина напоминали ей сумасбродный и неуправляемый характер сына Павла. В который раз согласившись с мнением покойной императрицы о характере ее внуков, Черкасский спрашивал себя, что же будет дальше. Неужели цесаревичем объявят великого князя Николая? Но тот был почти на двадцать лет моложе государя, да к тому же Алексей знал о сложном отношении к этому брату со стороны императора Александра. Покойный Павел Петрович почти не скрывал, что не считает младших сыновей своими, и Александр не мог этого не знать. А Константина, вместе с которым он рос во дворце великой бабушки, государь обожал, полностью ему доверял и считал самым близким человеком.

«Скорее всего, у Александра такое чувство, что брат всадил ему в спину нож, – подумал тогда Черкасский. – Его можно понять: на нем лежит ответственность за державу, но и Константина нужно услышать, он хочет другой жизни, и формально имеет право ее получить, ведь в семье есть еще два наследника».

Но после Варшавы у князя Черкасского осталось такое чувство, что земля под ногами у императора заколебалась. Тот все еще продолжал быть триумфатором, освободителем Европы, но Алексей, знавший государя с детства, ясно слышал нотки сомнения в его рассуждениях, видел экзальтированную религиозность, в которой тот искал спасения от своих проблем, и самое главное – видел тоску в когда-то прекрасных голубых глазах Александра. У него крепло стойкое убеждение, что друг его детства просто «надорвался», слишком много сил забрала у того война в Европе. А теперь, когда император, наконец, собрался осуществить то, чего желал с самого начала своего царствования, и хотел провести реформы, которые должны были превратить Россию в европейскую страну, он не мог справиться с задачами, которые поставил себе сам. А ведь государю было только тридцать девять лет.

Покачиваясь теперь на подушках кареты рядом с задремавшей Луизой, Алексей вновь вернулся к своим печальным мыслям. «Жизнь Александра покатилась под уклон, – с горечью думал он. – Бабушка как-то сказала, что пока жизнь идет в гору – ты молодой, а как она покатится под гору – ты сразу становишься старым. И хотя государю еще нет и сорока – его жизнь покатилась под уклон…»

Сомнения давно уже омрачали жизнь Черкасского, но написать письмо о покупке поместья в Англии его подтолкнул вчерашний разговор с генералом Милорадовичем. МихаилАндреевич, получивший за победы в войне титул графа Российской империи, сейчас командовал гвардейским корпусом, который, как и гусарский полк Алексея, не затрагивала военная реформа. Но, как все боевые генералы, он не принимал идею военных поселений и люто ненавидел Аракчеева.

– Князь, как можно позволять этому неграмотному плебею гробить армию, освободившую Европу?! Как можно сечь на конюшне за плохой урожай героя Бородина?! – горячился Михаил Андреевич. – Все, кто хоть чему-нибудь учился, знают, что рабский труд – самый непродуктивный. У нас в стране, единственной в Европе, большинство населения и так рабы, зачем еще и солдат закабалять?..

– Я думаю, что император хочет найти средства, чтобы выкупить у помещиков земли для освобождения крестьян, поэтому и переводит большую часть армии в военные поселения, – заметил Алексей. – Вы сами сказали, что рабский труд не даст богатства стране. Крестьян нужно освобождать, а для этого нужна земля.

– Но не такими же методами, – возразил Милорадович, – да пусть он обратится к нам, я уверен, что большинство дворян с радостным сердцем отпустят своих крепостных на волю.

– Ах, Михаил Андреевич, боюсь, что мы с вами останемся в меньшинстве, большинство помещиков государю откажут. Он это знает, поэтому и не просит, – сказал Черкасский. – Император делает то, что может. Освободили же крестьян в Эстляндии, сейчас готовятся положения по Курляндии и Лифляндии. Там помещики пошли на это добровольно, а вот в Малороссии эту идею встретили в штыки, посланцев от тамошнего дворянства в столицу прислали. И слышать не хотят о добровольном освобождении, придется казне выкупать крестьян.

– Может быть, намерения и благие, да только толку от солдата на поле и в хлеву не будет, а значит, и доходу казна не получит, – вздохнул Милорадович. – Мне государь предлагает место генерал-губернатора Санкт-Петербурга, только условие поставил, чтобы я до этого в течение года помог Аракчееву с военными поселениями. А я как эту рожу вижу, так мне застрелить его хочется, не то что помогать этой скотине в делах. Что мне теперь делать?

– Здесь я вам не советчик, – чистосердечно сказал Алексей своему командиру, – да и во дворце я редко бываю. Там теперь Аракчеев правит, он – основной докладчик государю по всем вопросам. А как уж этот человек докладывает, вы и сами знаете.

– Да уж, – согласился граф, – правда, в последнее время усилился обер-прокурор Синода Голицын, но не известно, кто из них хуже. Аракчеев – жестокая скотина, Голицын – религиозный фанатик, надеющийся набожностью прикрыть свои игры с мальчиками. На войне все было просто: впереди враг, за спиной свои, а теперь не знаешь, к кому лицом повернуться, а к кому спиной.

– В этом вы правы, – улыбнулся Алексей, – но только военное братство со счетов сбрасывать рано. Боевые офицеры – всегда друзья.

– Они меня и беспокоят, особенно молодежь, – нахмурился Милорадович, – все недовольны тем, что делается, разочарованы очень. Вернулись героями, а здесь стали отбросами, кто в гвардию не попал – тем либо в отставку, либо в военном поселении по полям ездить. Это же унижение! А военное братство своих на поругание отдавать не привыкло. Недовольство среди офицеров растет, люди все молодые, горячие, воздухом свободы в Европе надышались, не дай бог, бунтовать начнут. Тут уж Аракчеев постарается, изведет всех под корень, загубит молодые жизни.

– Да, ему только повод дай выслужиться, – согласился Алексей, – нужно с молодыми офицерами поговорить.

– Давайте, голубчик, поговорите в своем полку, я у себя поговорю, может быть, и убережем наших боевых товарищей. Другие командиры так же поступят, глядишь, и обойдется. Не век же эта камарилья при императоре распоряжаться будет, отдохнет он, придет в себя, разберется, что за люди его окружают.

– Дай-то бог! – согласился со своим командиром Алексей и, проводив того, вернулся на ужин в честь помолвки Холи.

Князь еще танцевал, говорил тосты, провожал гостей, любезно отвечая на похвалы тонкому вкусу и красоте хозяйки дома, но, отведя жену до двери спальни, ушел в кабинетписать письмо своему поверенному в Англию. Он твердо решил, что его семья должна обзавестись тихим поместьем за пределами России. Если Милорадович прав, и офицерское недовольство выплеснется наружу, князь не собирался бросать своих подчиненных на съедение Аракчееву, но ему было бы спокойнее, если бы Катя с детьми и сестры оказались вне досягаемости для этого палача.

Экипаж остановился, и Алексей вернулся к действительности. Он разбудил Луизу, а сам, выпрыгнув из экипажа, направился к кораблю. У трапа князь увидел носильщиков, таскающих на борт сундуки и кофры, за ними бдительно наблюдала графиня Ливен, отмечая отправленные на борт вещи в своем списке.

– Доброе утро, Долли, – поздоровался Черкасский. – Похоже, что капитан не будет жаловаться на то, что в этот рейс корабль недогружен?