Ярость

Тара сидела рядом с Мозесом Гамой. Ел он с аппетитом, но к вину почти не притрагивался. За столом он вел себя как истинное дитя Африки: ел шумно, чавкая. Но, как ни странно, это нисколько не отталкивало Тару. Непонятным образом это подчеркивало, что он – иной, делало его сыном своего народа.

Вначале Мозес почти все внимание уделял другим гостям, отвечал на вопросы и замечания, которые поступали от всех сидевших за столом. Но постепенно он сосредоточился на Таре: вначале вовлек ее в общий разговор, а потом, покончив с едой, повернулся к женщине и понизил голос, чтобы не слышали остальные.

– Я знаю вашу семью, – сказал он Таре. – Хорошо знаю миссис Сантэн Кортни и особенно вашего супруга Шасу Кортни.

Тара удивилась:

– Никогда не слышала, чтобы они говорили о вас.

– Зачем им обо мне говорить? В их глазах я никогда не имел никакого значения. Они давно обо мне забыли.

– Но где вы с ними познакомились и когда?

– Двадцать лет назад. Ваш супруг был тогда еще ребенком. Я работал десятником на алмазной шахте Х’ани в Юго-Западной Африке.

– Х’ани, – кивнула Тара. – Основа состояния Кортни.

– Мать послала Шасу Кортни познакомиться с работой шахты. Мы с ним несколько недель работали бок о бок… – Мозес замолчал и улыбнулся. – Мы хорошо поладили – ну, конечно, как может поладить черный с маленьким белым баасом. Мы много разговаривали, и он подарил мне книгу. Она все еще у меня. Это «История Англии» Маколея[19]. Помню, что некоторые мои слова удивляли и тревожили его. Однажды он мне сказал: «Мозес, это политика. Черные не занимаются политикой. Это дело белых».

Мозес усмехнулся этому воспоминанию, но Тара нахмурилась.

– Я просто слышу, как он говорит это, – согласилась она. – Он не слишком изменился за двадцать лет.

Мозес перестал смеяться.

– Ваш муж стал большим человеком. Чрезвычайно богатым и влиятельным.

Тара пожала плечами.

– Что хорошего в богатстве и влиянии, если не использовать их мудро и милосердно?

– У вас доброе сердце, Тара, – негромко сказал он. – Даже если бы я не знал, что вы делаете для моего народа, я бы почувствовал это.

Тара потупилась под его горящим взглядом.

– Мудрость. – Он заговорил еще тише. – Думаю, она у вас есть. Вы умно поступили, не упомянув при остальных о нашей последней встрече.

Тара подняла голову и посмотрела на него. За треволнениями вечера она почти забыла их встречу в запретном коридоре парламента.

– Зачем? – прошептала она. – Зачем вы там были?

– Когда-нибудь я вам скажу, – ответил он. – Когда мы станем друзьями.

– Мы друзья, – сказала она, и он кивнул.

– Да, думаю, мы друзья, но дружбу нужно доказать и проверить. Расскажите мне о своей работе, Тара.

– Я так мало могу сделать, – ответила она и рассказала о клинике и о программе питания детей и стариков, не сознавая своего энтузиазма и оживления, пока он снова не улыбнулся.

– Я был прав, вы умеете сопереживать, Тара, умеете глубоко сочувствовать. Я хотел бы увидеть вашу работу. Это возможно?

– Приходите – замечательно!

На следующий день Молли привезла Гаму в клинику.

Клиника располагалась на южной окраине черного пригорода Ньянга – на языке коса это слово означает «рассвет», но вряд ли оно было выбрано удачно. Как большинство черных пригородов, Ньянга состоял из множества одноэтажных кирпичных домиков с асбестовыми крышами, разделенных узкими пыльными улицами; дома, угнетающе уродливые, тем не менее были достаточно удобными: сюда подавали очищенную водопроводную воду и электричество, – и подвели канализацию. Однако за границами этого пригорода, среди поросших кустами дюн Кейп-Флэтса, раскинулся город лачуг, в котором обитало нищее черное население, переселившееся из голодных сельских районов. Большинство пациентов клиники Тары были как раз из числа этих несчастных.

Тара гордо провела Мозеса и Молли по маленькому зданию.

– Сегодня выходной, поэтому нет наших добровольцев-врачей, – объяснила она. Мозес поговорил с черными медсестрами и с матерями, которые с детьми терпеливо ждали во дворе.

Потом в своем крошечном кабинете Тара приготовила им троим кофе, и, когда Мозес спросил, как финансируется клиника, ответила уклончиво:

– У нас грант от правительства провинции…

Но тут вмешалась Молли Бродхерст:

– Не позволяйте ей дурачить вас – большую часть расходов она оплачивает из своего кармана.

– Я обманываю мужа – жульничаю со счетами за домашнее хозяйство, – рассмеялась Тара, легко отмахиваясь от темы.

– Нельзя ли проехать по району трущоб? Мне хочется на них посмотреть.

Мозес посмотрел на Молли, но та закусила губу и взглянула на часы.

– Проклятие, мне пора.

Тара вмешалась:

– Не волнуйся, Молли. Я могу повозить Мозеса. Поезжай домой, а я сегодня к вечеру подвезу его к твоему дому.

В старом «паккарде» они ездили по песчаным дорогам между заросшими дюнами, где ивовидные акации вырубили, чтобы расчистить место для лачуг из ржавого железа, картона и изорванной пластиковой упаковки. Время от времени они останавливались и пешком обходили трущобы. Воющий юго-восточный ветер с залива поднимал в воздух тучи пыли. Идти приходилось наклонившись.

Люди узнавали Тару, с ней здоровались, ей улыбались, дети бежали ей навстречу и плясали вокруг, выпрашивая дешевые лакомства, которые она держала в карманах.

– Где они берут воду? – спросил Мозес, и Тара показала ему, как старшие дети ставят старые нефтяные бочки на брошенные автомобильные шины. Бочки заполняют водой из общей колонки на краю официального поселка и везут за милю к своим лачугам.

– Акации они рубят на дрова, – объясняла Тара, – но зимой дети болеют простудами, насморками и воспалением легких. О канализации даже не спрашивайте…

Она принюхалась к густому зловонию мелких выгребных ям, закрытых ветошью.

Было уже почти темно, когда Тара остановила «паккард» у черного входа клиники и выключила двигатель. Несколько минут они сидели молча.

– То, что мы видели, не хуже сотни других районов трущоб, в которых я прожил большую часть жизни, – сказал Мозес.

– Простите.

– За что? – спросил Мозес.

– Не знаю. Просто чувствую себя виноватой.

Она знала, как неубедительно это звучит, и открыла дверцу «паккарда».

– Я должна взять из кабинета кое-какие документы. Я быстро, всего минуту. Потом я отвезу вас к дому Молли.

Клиника была пуста. Две медсестры закрыли ее и ушли домой еще час назад. У Тары был свой ключ, и она через единственную смотровую прошла к себе. Когда мыла руки, погляделась в зеркало над раковиной. Она раскраснелась, глаза блестели. Теперь она привыкла к нищете таких поселений, и они больше не приводили ее в уныние, как когда-то; напротив, она чувствовала себя полной жизни и необычно возбужденной.

Она положила в кожаную сумку через плечо папку с корреспонденцией и счетами, закрыла ящик письменного стола, убедилась, что вилка электрического чайника выдернута из розетки, а окна закрыты, выключила свет и вернулась в смотровую. И удивленно остановилась. Мозес Гама вслед за ней вошел в здание и сидел у дальней стены на белой кушетке для осмотра.

– Ох, – опомнилась Тара, – я слишком долго возилась…

Он отрицательно покачал головой, встал и прошел по кафельному полу. Остановился перед ней. Тара чувствовала себя неловко и скованно, пока он серьезно разглядывал ее лицо.

– Вы удивительная, – заговорил он низким глубоким голосом, какого она у него раньше не слышала. – Впервые вижу такую белую женщину.

Она не знала, что ответить, а он негромко продолжил:

– Вы богаты, у вас множество привилегий. У вас есть все, что может предложить жизнь, и, однако, вы приходите сюда. К этой бедности и несчастьям.

Он коснулся руки Тары. Его ладонь и внутренняя сторона пальцев были светло-розовыми, что составляло резкий контраст с тыльной стороной ладони и темными мускулистыми предплечьями. Кожа у него была прохладная. Она подумала: так ли это, или просто ее кожа слишком горяча? Ей стало жарко, где-то в глубине словно разожгли печь. Она посмотрела на его пальцы на своей гладкой светлой руке. К ней никогда не притрагивался черный мужчина – не притрагивался сознательно и надолго, как сейчас.

19

Томас Бабингтон Маколей (1800 – 1859) – английский государственный деятель, историк, поэт и прозаик; автор пятитомной истории Англии.