Страница 42 из 54
Через два дня он привес рассказ, напечатанный на машинке.
— Филиппу дадим прочесть? — спросил он.
— А если он узнает себя?.. Я даже имя не изменяла.
— Прости, Валя, но там лишь его имя. Это отнюдь не Филипп, так что не бойся. Он поймет, что ты таким его видишь, и улыбнется. Но в общем ему будет приятно. Доставь ему эту радость.
— Хорошо, пусть читает.
— В какой журнал думаешь послать?
— Ни в какой: рано мне еще печататься. Я еще только будущий писатель.
— Может, это и правильно — до тридцати лет не напечатать ни одного рассказа и с первым рассказом в печати явиться вполне зрелым писателем. Как Мопассан.
В ближайшие дни мы с ним поехали на наш прииск, расположенный по берегу Алдана. Осмотрели комнатку, которую ему предоставили. Она освобождалась через полтора месяца. Тот, кто ее занимал до этого, уезжал на родину, под Киев. Он накормил нас вкусными щами, как потом оказалось, из медвежатины.
В ожидании машины мы еще долго бродили по берегу замерзшего Алдана, держась за руки, как дети.
Я была так счастлива. Безмерно счастлива! И все же какая-то неясная тревога томила меня, предчувствие какой-то беды.
А, попросту говоря, я боялась потерять Сергея.
Все так же шли по шоссе колонны русских крестьян — измученные, обмороженные, с детьми и стариками. Отец говорил, что их гнали в глубь тайги и оставляли там на поселение. Пилы, топоры, палатки — вот всё, с чем они начинали новую жизнь.
Разбивали при морозе сорок градусов палатки и спиливали деревья, выкорчевывали пни — готовили поле для посева…
В живых оставались немногие.
Если бы даже это были кулаки (отец говорил, что большинство из них самые обыкновенные крестьяне-середняки и даже… бедняки, с которыми сводили счеты)… — кто бы они ни были, поступать так с ними было жестоко. Очень жестоко!
Не знали мы, что готовит нам судьба… В Незаметном было совершено преступление. В госбанке работала довольно красивая женщина Анна Ивановна, жена заместителя Белого, у них был прелестный сынишка лет семи — Миша.
И вот этот Мишенька пропал. Начались поиски. Дорожные рабочие показали, что видели Мишеньку, его вел за руку к лесу Махарадзе. Однако вечером вернулся из лесу один…
Махарадзе не отрицал, что гулял с мальчиком (он бывал в доме Анны Ивановны, и многие даже считали — был влюблен в нее), но он гулял с ним не более получаса и проводил мальчика до дома.
Сначала ему поверили, но мальчика нигде не было. Стали прочесывать лес. Мишеньку нашли лишь на десятый день с помощью милицейской собаки. Мальчик был задушен. Врачебное обследование установило насилие. Бросились к Махарадзе, но, видимо, нервы у него не выдержали, и он ночью бежал. Поймали его на станции Большой Невер, когда он уже садился на поезд Владивосток — Москва.
Его привезли, судили, приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение.
Через неделю после суда над Махарадзе было принято постановление исполкома о профсоюзной чистке. Был митинг, на котором Белый произнес страстную речь об очищении советских золотых приисков от всякой швали — преступников, белогвардейцев, врагов народа и прочих.
Сережа уже должен был ехать работать на прииск, но начальник «Алданзолота», избегая его взгляда, сказал: надо переждать чистку.
«Чистка» проходила в народном доме. В день, когда должны были «чистить» Сережу, он попросил меня в народный дом не ходить.
— Как тебе будет легче, — сказала я, — раз не велишь — не пойду.
Я тогда весь день стояла у окна, смотрела, как бредут раскулаченные. Вышла мама с большой кастрюлей горячих пирожков и раздала детишкам.
Конвой угрюмо молчал — не решался помешать.
Я горько заплакала. Сердце мое сжималось от плохого предчувствия. Ведь я знала, как люто Белый ненавидит Сережу.
Сергей пришел к ужину, но есть не захотел, прошел к себе и сел на кровать, обхватив голову руками. Я села рядом.
— Болит голова? Милый, может, поешь что-нибудь?
— Пока не могу, потом.
Я встала рядом с ним и прижала его голову к своей груди.
Мне хотелось спросить его, но я ждала, когда он сам расскажет.
И он рассказал. Привлек меня, посадил рядом, крепко прижал к себе.
— Родная моя, любимая, ты только не расстраивайся… В моей жизни это не первый удар. Я попал в число тех, кого выселяют как белогвардейца и по происхождению… Нам дали три дня на сборы… и катись куда хочешь. Алданские золотые прииски должны быть чисты от всякой нечести.
— Куда же мы поедем? На небо, что ли, нам вознестися живьем?
Он посмотрел на свои наручные часы.
— Не будем терять времени. Идем на телеграф, мне надо переговорить по телефону со своим другом в Якутске. Может, он поможет мне устроиться с работой. Он любит меня как настоящий друг и выберет самое лучшее из возможного.
— Кто он?
— Бывший капитан парохода на Лене, это я у него работал боцманом и ушел, когда он переехал в Якутск. Интереснейший человек! Коммунист, по национальности якут.
Мы вместе сходили на телеграф, и Сережа переговорил со своим другом. Тот обещал сделать, что сможет.
На обратном пути мы зашли в ресторан и поужинали, аппетит у обоих был неважный.
Вечером мы долго-долго сидели вместе. То говорили, то целовались.
Утром он пошел на свою работу и уволился.
К вечеру ему принесли телеграмму из Якутска. Вот ее текст, я запомнила его навсегда: «Дорогой Сережа, сильно скучаю по тебе. Очень хотелось устроить тебя в Якутске, не вышло, — может, в будущем. Единственная работа, которая нашлась для тебя, это заведующий факторией на берегу Ледовитого океана. Телеграфируй согласие.
Выбора сейчас нет. Твой Семен».
Сережа телеграфировал согласие. Поговорил с Семеном Семеновичем еще по телефону. Фактория на безлюдном океанском берегу. Он будет и заведующим и сторожем. Раз или два в году приезжают эскимосы, чукчи, якуты, чтобы сдать меха и забрать себе продукты питания.
Вечером, когда мы остались одни, Сережа сказал:
— А теперь давай поговорим.
Сердце мое словно упало от нехорошего предчувствия.
— Почему ты так побледнела? — он крепко сжал мои руки. Поцеловал. — Валя! Выслушай меня, постарайся понять. Дай мне твои руки. Пожалуйста, выслушай внимательно и пойми… Когда я отвез бывшую жену и дочку в Иркутск и устроил их там на квартиру к староверке, на прощание у нас произошел такой разговор.
— Я должна знать, — сказала Шура, — есть ли хоть одна крохотная надежда на то, что я смогу когда-либо, пусть через десять лет, прийти к тебе и ты меня примешь, или это уже конец?
Она как бы выясняла, стоит ли ей жить. Это звучало как подтекст и рассердило меня.
— У тебя дочь. Тебе надо жить ради ребенка.
Она попросила ответить на ее вопрос честно и правдиво. И я ответил правдиво. Вот что я сказал:
— Александра, нельзя так любить мужчину, чтоб больше ребенка, больше родины, больше Бога, который у тебя есть, — нехорошо это! Поживи одна, оглянись вокруг, сколько интересных людей, не на мне сошелся клином белый свет.
— А ты, значит… уже никогда… не вернешься к нам с Олечкой? Разве есть женщина, которую ты любишь?
— Нет такой женщины.
— Может, ты никого так и не полюбишь? И когда я сказал: если я встречу женщину, которую полюблю и она полюбит меня, я навсегда останусь с ней. Если нет, то… может, лет через десять вернусь к вам с Оленькой. Только лучше не жди, найди себе другого, с ним будешь счастливее. Так вот, что случилось…
Я встретил женщину, которую полюбил. Я только никогда не ожидал, что при всем своем эгоизме я полюблю ее больше, чем себя самого. А случилось именно так. Подожди, не перебивай, слушай. Я не женюсь на тебе. Потому, что тебе тогда придется поставить крест на своем творчестве.
— Чушь!
— Увы, не чушь. По происхождению я из княжеского рода, бывший белогвардеец, офицер — я обречен скитаться всю жизнь и таскать тебя по своим скитаниям. Это просто нечестно с моей стороны. Ты любишь, но ты наивный ребенок, я, к сожалению, лучше знаю жизнь.