Страница 14 из 54
Они уехали, «Индигирка» отошла в двенадцать. Маргарита плакала, уткнувшись головой в подушку: женщины всё ругали ее за меня.
На другое утро нас направили на новое место работы — в бухту Нагаева, на рыбный склад. Вернее было бы назвать его рыбным двором. Это была довольно большая площадь на берегу бухты, обнесенная высоким забором. И здесь штабеля бочек, уже занесенные снегом.
Зима только началась, в бухте уже был лед… «Индигирка» — последнее судно в навигации 1939 года…
Работа нам понравилась — несложная: откапывать из-под снега бочки с икрой или рыбой. Когда уставали, шли отдыхать в теплушку, где всегда кипел большой чайник. Заварки наш хозяин не жалел, часто ставил нам «килограмм-другой сахара. Человек он был добрый, радушный. И хотя тоже платил за нас по северной ставке, никогда этим нас не попрекал. Было как-то неловко подолгу отдыхать, мы работали по совести.
Иногда заведующий складом Иван Петрович сам заглядывал к нам:
— Женщины, а ведь вы замерзли, зима все же. Идите-ка лучше погрейтесь, чайку попьете — индийского вам заварили.
И мы шли, от души поблагодарив его.
На столбах висели репродукторы, и мы слушали московские новости вперемежку с музыкой и песнями.
А на пятый или шестой день мы услышали скорбный голос диктора. Он сообщил о том, что вчера в два часа ночи в Татарском проливе, во время бури, судно «Индигирка» затонуло, протаранив себя о подводную часть скалы. Спаслись только тридцать человек из команды и трое заключенных мужчин, которые попали в руки японцев и увезены в Японию. Остальные погибли. Все в ужасе переглянулись…
— Как же, и… значит, Эрны больше нет… и муж напрасно ждет, и родители никогда… ее не увидят?
Я горько расплакалась. Меня окружили женщины. Ко мне протиснулась Надя Федорович.
— Прости, Валя. Это ты могла бы погибнуть. — Ее круглое, красивое лицо было непривычно смущенным. — Ты доверилась своей судьбе, и ладонь тебя удержала…
Одна в пространстве
На Дукче я была несколько месяцев, которые кажутся годами… Наш этап прибыл туда где-то за полночь, нас временно загнали в большой необитаемый барак, где накормили ужином — мутной баландой на пшене. Я сидела и тихонько плакала. Дорогой уголовницы пригрозили мне: «Будешь реветь — изобьем. И так муторно — еще ты тут всхлипываешь». Пришел дородный грузин (может, азербайджанец, он был из Баку). За ним два угодливых дурака. Он прошелся по бараку, внимательно всех рассматривая. Медленно проходя второй раз, грузин некоторых спрашивал, какая у них статья? Спросил и у меня, и у Рахиль. Потом приказал:
— Этих двух во вторую палатку.
— Там только одно свободное место возле Николаевой…
— Да, верно, я им обещал не теснить. Тогда эту в первую, — он указал на Рахиль, — остальные 162-я статья, их по баракам…
Меня отвели в утепленную, уютную палатку. Там еще все спали. Палатка была на тридцать человек. Вместо нар — топчаны. Дневальная указала мне мой топчан. Вплотную к нему стоял другой, на нем сидела хмурая, худощавая женщина с недобрым взглядом злых темных глаз… Николаева. Как я потом узнала, родная сестра того Николаева, что убил Кирова.
Женщины в палатке мне почему-то не понравились, и я пожалела, что Рахиль поместили отдельно. Первые два-три дня я плакала каждую свободную минутку: по Маргарите, по женщинам из нашего тринадцатого барака, они были славные, почти все, кроме одной, законченно подлого человека Евгении Г. Я еще не знала в те дни, что благодаря ее клевете очутилась на Дукче.
С работой пока было неплохо: и меня и Рахиль поставили «на снег», то есть откидывать снег от лагерных зданий.
Работа была нетрудная, мы первыми приходили в столовую и могли погреться в любом бараке, если сильно замерзнем.
Я была слишком общительным человеком, чтобы долго оставаться одной. Постепенно у меня появились приятели во всех бараках, и женских и мужских. Дукча не была женским лагерем, как «Женская командировка» в Магадане. Здесь находились и мужчины и женщины. Работали в основном на лесоповале, но были здесь и теплицы, где выращивали овощи для Магадана, фермы и всякие мастерские.
Начальник лагеря — тихий, робкий человечек с образованием… видимо, семь классов (говорили, правда, что четыре класса?!). С работой такого размаха он явно не справился бы, но ему повезло. Среди заключенных оказался управляющий крупным трестом в Баку. Он получил за убийство жены десять лет, но так как он стрелял в нее прямо на собрании, когда она выступала, ему дали 58-ю статью, пункт 8 (террор). Грузин этот был по образованию экономистом и скоро стал фактическим начальником лагеря на Дукче. Говорили, что начальник сам его побаивался и ненавидел, но, увы, обойтись без него не мог. Ни имени, ни фамилии грузина я не запомнила, знаю лишь, что фамилия оканчивалась на «швили». Так и буду его называть.
Так вот, этот Швили завел себе из заключенных женщин настоящий гарем, жили они все во второй палатке, куда и я попала. Пустой топчан на случай какой комиссии, резал бы глаза. Как я узнала, и Николаева отнюдь не была его наложницей: как ни странно, Швили, жестоко избивавший мужчин, сам побаивался Николаевой, считая ее способной на всё, так как она поставила на своей жизни крест, не ожидая от нее ничего хорошего.
Ночью я проснулась от тихого страстного шепота: Николаева разговаривала сама с собой. Я напрягла слух.
— Идиот, дурак несчастный! — шептала она. — Нашел кому верить… Погубил себя и всю семью… Дурак несчастный! Поверил?! Надо же! Вот уж воистину, когда бог захочет наказать — отнимает разум…
Она долго проклинала брата и тех, кто его обманул, обещая золотые горы, а вместо этого дали расстрел.
Я лежала не шелохнувшись, ничего не понимая, но уже догадываясь, что убийство Кирова готовилось заранее. Репрессирована была вся семья Николаевых вплоть до самых дальних родственников. Двоюродная сестра только что вышла замуж, тем не менее ошеломленный молодой муж получил десять лет.
Понемногу я привыкла к товарищам по палатке. Я так и не полюбила этих женщин, не могла их уважать, но поняла, как они несчастны и насколько каждая из них одинока… Мне стало жаль их, и я сделала единственное, что могла для них сделать: стала им по вечерам рассказывать всякие романы.
Библиотеки на Дукче не было, кино не было, никакой самодеятельности, даже клуба, даже радио не было. Рассказы мои пришлись кстати.
Однажды я рассказывала им Диккенса «Наш общий друг». Вошел Швили, незаметно присел на одну из коек и молча слушал. Потом пересел поближе, я замолчала, он велел продолжать, я продолжала рассказывать. Ему, видимо, понравилось, и он в полном восторге воскликнул: «Хорошо рассказывает! Вот это рассказывает!» Я пожала плечами и замолчала.
— Дальше, продолжай дальше! — потребовал он. Но у меня пропало всякое желание рассказывать.
— На сегодня хватит, я устала.
— Ладно. Кстати, мне надо идти, без меня не рассказывай больше.
Когда Швили ушел, я досказала «Наш общий друг». На другой день, когда я обедала, ко мне подошел один из его «придурков» (так называли в лагере тех заключенных, которые хотели выслужиться) и сказал, чтоб после обеда не выходила на снег, что меня назначили сторожем в овощехранилище.
Почему-то он подмигнул, уходя. Когда я сообщила женщинам о своей новой работе, они переглянулись и промолчали. Все это заставило меня насторожиться.
После ужина я пришла в овощехранилище. Рабочие, перебиравшие картошку, уже разошлись. Заведующая, пожилая женщина, а может и молодая, но совершенно седая, с интересом оглядела меня. Набрала для меня кастрюлю картошки и проводила в небольшую комнатку при входе.
— Овощехранилище я запираю, тебе остается тамбур и эта комната, запрись на крюк и, кроме начальства, никому не открывай. Я пошла. Приятной ночи.
— Я не буду спать, — пообещала я.
— Без сомнений, не будешь… Хотя вообще-то можно, никто сюда не полезет.
Она ушла. Я осмотрелась. Чистенькая квадратная комнатка. В плите пылали дрова, на плите кипел чайник, было тепло, даже жарко. С потолка свисала яркая электрическая лампочка. Стол, топчан, пара шкаф с посудой. Я открыла форточку, отставила с огня чайник, почистила картошку и поставила ее на плиту вариться. Сама села на табурет и задумалась. Я ждала неприятного визита. Мои опасения оправдались — пришел Швили.