Virago

– Подумать только, что когда-нибудь и наша история превратится в новеллу… И рыцари будут рассказывать ее своим дамам, а дамы обсуждать меж собой, и надо мной снова будут потешаться, а вас будут осуждать за то, что принимали дары от женатого мужчины.

– Этого можно избежать, дон Карлос.

– Как?

– Очень даже просто: стоит лишь сочинить новеллу раньше, чем ее сочинит молва. Вам ли не знать, что одни и те же вещи можно назвать по-разному. То, что между мной и вами может быть названо как нечестивой связью, так и великой любовью. Пока никому о нас не известно, мы можем представить происходящее так, как нам захочется. Люди всегда ждут подсказки; почему бы и не дать ее?

– Боюсь, подсказка уже дана: весь рынок будет сегодня шептаться о том, какое я купил у ювелиров ожерелье. Потом кухарки принесут эту сплетню в дома своих господ и перескажут ее камерэрам, те – своим хозяйкам, а те – своим мужьям и воздыхателям.

– А что они скажут, когда увидят ожерелье на мне?

– А вот мы с тобой и послушаем, что они на это скажут!

Он осекся, поняв что – и, главное, как – сказал.

И в тот миг, когда он осознал это полностью, мона Алессандрина зашлась от хохота. Он едва не оскорбился, но вдруг увидел происходящее ее глазами, и рассмеялся сам.

… Тучи, с обоих сторон заносящие небо, пугали ее, и страх гнал вперед так, что земля выскакивала из-под пяток. Но – она знала – тучи были только предвестьем опасности, куда большей, чем самая свирепая гроза, бьющая молниями в одинокие деревья и макушки холмов – ляг ничком, и грозу можно переждать. То же, что сзади…

Или лучше лететь? То ли давящий в спину ветер, то ли напряжение воздуха в легких подняло ее на локоть – главное – помнить, что носки не должны касаться дороги, не должны чертить бороздок в этой шершавой потускневшей пыли… Нет, так не быстрее. Так не быстрее, нисколько не быстрее, а рукава туч уже почти охватили окоем, и то, что оказалось в их объятии – перелески, распадки, овражки – не может быть укрытием от торнадо, который наступает сзади невесомым ревущим столпищем, зараз накрывая не меньше акра земли.

Из мокрой (почему уже мокрой?) зелени на обочине дороги поднялась руина аббатства – выбеленная ветрами и солнцем, как древний драконий остов. Цоколь и контрфорсы глубоко вросли в некошеные травы и кущи бересклета. Когда она вбегала в проем портала, ноздреватые известковые опоры задержали на себе ее взгляд – словно хотели доказать свою древность и хрупкость. Однако в стенах, внутри – воздух был гулок, сух, и между плитами пола не пробилось ни былинки. И там были люди – много – они разбрелись по громадному пространству, выглядывали в обглоданные временем проемы боковых дверей, перешептывались, попросту стояли молча. Ей не был знаком никто из них.

Ни свист, ни вой, ни даже отдаленный гул дали знать о его приближении – но нарастающая тяжесть в воздухе и налегающая на плечи мгла, от которой изрезанные библейскими сюжетами стены аббатства посерели и уплощились, утрачивая видимую прочность. Люди стали метаться. Судя по крику, в давке уже кого-то ранили, но ей были не до того – с несколькими другими счастливцами она скатилась по виткам потайной лестницы, которая нашлась за алтарем. Со страху (и от того, что аббатство было разрушено) она не задумалась, что вошла в алтарь, и теперь так торопилась вниз, точно сама лестница норовила вывернуться из под ног и ускользнуть.

Лестница кончилась в крипте. Одна из стен повторяла полукруглую форму апсиды – в ней был прорезаны на удивление большие окна, смотревшие, как ей казалось, в сторону, противуположную той, откуда шел торнадо. В окнах клубились пепельные тучи – края, сминаясь друг от друга, сливались, в крипту летело все больше и больше мелкой водяной пыли.

Даже сквозь каменный свод ощущалось, как возрастает давящая мощь торнадо…

И тут сверху ударил крик!

А мимо окон косо понеслась темно-серая дымная гуща и в них хлынула ледяная вода.

День восьмой,

в который город осчастливливают своим кратким пребыванием их высочества дон Фернандо и донна Исабель.

Их Высочества прибыли, как всегда: неожиданно, с малым эскортом, и не рассчитывая задерживаться. Потому никаких пышных празднеств не намечалось, а только лишь один обычный прием в тронном зале Алькасара.

На этот прием собрались и те, кто колесил вослед за монархами по всей стране, и те, кто сидел на месте, как мессер Федерико.

Сидя перед своим зеркалом, мона Алессандрина подосадовала, что не знает, насколько со вчерашнего дня распространились слухи о покупке ожерелья.

Ожерелье было на ней, как и диадема, браслеты, конусообразные перстни с мелким потемневшим жемчугом вкруг изумрудов. Выбранное ею платье было каким угодно, только не девичьим – сплошь черное, очень открытое, стекающее лавиной бархата на пол – и к нему черная же сорочка, из атласа, блестящего, как патока. Ни одна золотая блестка не нарушала черноту, даже края рукавов скреплялись не цепочками, а косицами из бархатного шнура.

Как бы широко не распространились слухи о дорогом подарке, они всяко миновали чуткие уши мессера Федерико. Завидев «племянницу», он сощурился, до неприличия пристально разглядывая наряд и украшения. Оценил. Как будто понимающе скривил патрицианские узкие губы.

– Любезная племянница, поскольку мне не сообщали о новых ваших тратах, надо полагать, что украшающее вас золото приобретено на ваши собственные средства?

Мона Алессандрина задумалась, потом решительно сказала:

– Дядюшка, это подарок дона Карлоса. И думаю, что за этим подарком последуют другие.

– Вы разорите его, любезная племянница. Пожалейте его будущих наследников. Детям испанского гранда не к лицу быть бедняками по вашей милости.

– Вы так уверены, что у него будут дети от этого брака?

– Я уверен, что вам следует быть осмотрительнее. Связь с маркизом Морелла не сделает вам чести.

– Возможно, она добавит чести ему.

Мессер Федерико изволил засмеяться.

– Завидная доля! Уже вторая женщина защищает маркиза Морелла. Одна спасла его жизнь, вторая печется о его чести. Глядишь, третья поднесет ему корону.

– Это не тот случай, когда Бог любит троицу, дядюшка.

Посол молча помог моне Алессандрине войти в просторные носилки, и подождал, пока втянется до конца ее шлейф. Не испытывая к ней отеческих чувств, он уважал в ней кортезану и лазутчицу, а потому признавал ее право на чудачества. Пускай себе кружит голову никчемному опальному маркизу. Все меньше будет запускать руки в посольскую казну.

Носилки были все же слишком громоздки для местных извилистых улиц. Посол и его «племянница» опять прибыли одними из последних – почти все уже собрались в просторной зале перед дверями тронной, и негромкий слитный гомон реял над чепцами кофья-де-папос, перьями и тонзурами. Мона Алессандрина кстати вспомнила, что многие из этих пышно оперенных шляп так и останутся на головах – и дон Карлос (а что ж его не видно?) может не обнажать головы перед монархами. Мессер Федерико, важный в своей долгополой парадной соправесте не вел, а как будто нес ее по воздуху сквозь это скопище парчи, шитья и унизывающего все золота. Гомон спадал и снова нарастал по ходу их движения: «Вот эта девочка… Как будто бы… Золото Ла Фермозы… То самое… Маркиз Морелла… Быть не может!.. Глядите сами… Вот же… Семь симметрично разновеликих пластин со смарагдами…» Как же быстро иногда расходятся рыночные сплетни! Мона Алессандрина расцветала с каждым шагом.

Издалека поклонился ей затертый в толпе дон Кристобаль. Она, помедлив, ответила кивком. Невелика птица дон Кристобаль.

Вот их место – неподалеку от дверей, среди других посланников. Только они остановились, оглядываясь и отвешивая поклоны всем, кого замечали, как появился дон Карлос. Шорох пролетел между колоннами: чепцы пришли в движение, перья остались на месте. Дон Карлос был в черном, как и всегда, сопровождавшая его супруга, как и всегда, разряжена и причесана на английский лад. Не по нраву ей плоеный кастильский чепец.