Унижение

«Ну да, а он счастлив с тобой потому, что ты на двадцать пять лет моложе его».

«Не обижайся, мама, но ты, часом, не ревнуешь?»

«Дорогая, — рассмеялась она, — мне шестьдесят три года, я замужем за твоим отцом более сорока лет и счастлива. Правда, возможно, тебе будет приятно узнать, что, когда я играла Пиджин Майк, а Саймон играл Кристи в пьесе Синга, я была очень увлечена им. А кто бы им не увлекся? Он был великолепен — такой темпераментный, живой, обаятельный. Да что там говорить, он был еще и большой актер, удивительный актер. Его талант на порядок выше, чем у любого из наших знакомых. Да, я увлеклась им тогда, но я была уже замужем и беременна тобой. И я пережила это увлечение. А потом видела его не более десяти раз. Я глубоко уважаю его как артиста. Но меня очень беспокоит, что он лечился в психиатрической больнице. Это не шутки — попасть в лечебницу и провести там какое-то время, пусть даже недолгое. Послушай, мне важно, чтобы ты шла на это с открытыми глазами. Обидно было бы совершить ошибки, которые допускают двадцатилетние девушки из-за недостатка опыта. Я не хотела бы, чтобы ты пострадала от своей… наивности».

«Вряд ли меня можно назвать наивной, мама», — ответила я и еще спросила, что, по ее мнению, со мной может случиться такого, чего не может случиться с каждым, чего она, собственно, боится.

«Чего я боюсь? Например, того, что он стареет с каждым днем. Знаешь, как оно обычно бывает: вот тебе шестьдесят пять, а потом глядишь, уже шестьдесят семь, и так далее. Оглянуться не успеешь, как ему будет уже семьдесят. Ты окажешься рядом с семидесятилетним стариком. И это еще не все: потом ему стукнет семьдесят пять. Время, знаешь ли, не останавливается. Оно идет и идет. У него начнутся проблемы со здоровьем, которые бывают у всех стариков, а возможно, и кое-что похуже, и на тебя ляжет уход за ним. Ты… любишь его?»

Я сказала, что, мне кажется, люблю.

«А он тебя?»

«Мне кажется, да. Послушай, мама, все будет хорошо. И вообще, по-моему, он рискует гораздо больше, чем я».

«Почему это?»

«Ну, ведь ты сама говоришь, что для меня это все внове. Для него, конечно, тоже, но все-таки не в такой степени, как для меня. И я сама не ожидала, что мне так понравится. Но все же… Я пока не готова утверждать, что это новое положение вещей будет устраивать меня всегда».

«Ну что ж, тогда не стоит, я думаю, продолжать этот разговор и придавать всему этому значение, которого оно, возможно, не имеет и не будет иметь. Просто я подумала, что должна повидаться с тобой. И еще раз скажу: ты потрясающе выглядишь».

«Это к тому, что ты предпочла бы иметь дочь традиционной ориентации?»

«Это к тому, что ты явно предпочитаешь больше не быть лесбиянкой. Разумеется, ты можешь поступать как хочешь. Ты приучила нас к этому еще во времена своей свободолюбивой юности. О, я не могу не отметить происходящих в тебе перемен. И ты, надо сказать, делаешь все, чтобы все их заметили. Ты даже стала красить глаза! Это впечатляющие перемены, можешь мне поверить».

«Что, как тебе кажется, думает об этом папа?»

«Он не смог приехать: через несколько дней премьера, ему сейчас не бросить театр. Но он хотел повидать тебя и, как только спектакль пойдет, приедет, если ты, конечно, не возражаешь. Тогда ты сможешь сама спросить у него, что он думает. Ну, вот мы и поговорили. Не хочешь пройтись по магазинам? Мне так нравятся твои туфли. Где ты их купила?»

Я сказала где, и она спросила: «Ты не будешь возражать, если я куплю себе такие же? Может, отведешь меня туда?»

Мы взяли такси, доехали до Мэдисон-сквер, и она купила бежевые с розовым остроносые лакированные лодочки на каблуке «рюмочкой». Теперь она ходит по Мичигану в моих туфельках от «Прада». Еще она пришла в восторг от моей юбки, и мы отправились в Сохо поискать для нее похожую. Прекрасное завершение встречи, не так ли?

Но под конец, прежде чем отправиться с покупками в аэропорт, знаешь, что она сказала? Именно это, а не покупка туфель — настоящий финал. Так вот, она сказала: «За обедом, Пиджин, ты пыталась меня убедить, что все происходящее с тобой в высшей степени нормально и разумно, хотя это и не так, разумеется. Но любые попытки отговорить тебя от того, чего ты теперь жаждешь, едва успев проснуться, и что поднимает тебя над скучной повседневностью, вызовут одно только раздражение. Должна сказать, когда я узнала об этом, первой моей мыслью было: это ненормально и неестественно. И вот теперь, когда мы поговорили, когда я провела с тобой день, ходила с тобой по магазинам впервые после того, как ты окончила колледж, теперь, когда я вижу, что ты совершенно спокойно и здраво рассуждаешь о происходящем, я все-таки по-прежнему думаю, что это ненормально и неестественно».

Тут Пиджин наконец остановилась. Ей потребовалось около получаса, чтобы передать ему весь разговор. За это время он не проронил ни слова, не шевельнулся, не остановил ее, хотя несколько раз ему очень хотелось сказать, что с него хватит. Но по большому счету останавливать ее было не в его интересах. В его интересах узнать все, даже если это все включает фразу «я пока не готова утверждать, что новое положение вещей будет устраивать меня всегда».

— Ну вот и все, — сказала Пиджин. — Не слово в слово, но близко к тексту. Это практически все, что было сказано.

— Вышло лучше или хуже, чем ты ожидала? — спросил он.

— Много лучше. Я очень волновалась, когда ехала на эту встречу.

— И, кажется, напрасно. Ты держалась отлично.

— И когда ехала обратно, тоже волновалась: как расскажу тебе. И понимала, что кое-что тебе точно не понравится.

— И опять не стоило волноваться.

— Правда? Надеюсь, мой рассказ не восстановил тебя против моей матери?

— Она здравомыслящая женщина. И потом, она твоя мать и сказала то, что и должна была сказать. Я понимаю ее и… — он усмехнулся, — кое в чем с ней согласен.

Пиджин, слегка покраснев, тихо спросила:

— Надеюсь, на меня ты тоже не обиделся?

— Я просто восхищен тобой, — сказал он. — Ты ни от чего не увиливала — ни с ней, ни со мной.

— Правда? Ты не уязвлен?

— Нет.

Разумеется, он был уязвлен и зол. Он сидел спокойно и слушал внимательно, как слушал всю жизнь, на сцене и вне сцены. Но его поразило хладнокровие, с каким Кэрол описала процесс старения и опасность, которой он подвергает ее дочь. Как бы спокойно он ни старался держаться, его задело это «ненормально и неестественно». Какая гадость, честное слово! Ладно бы еще Пиджин было двадцать два и разница между ними составляла сорок лет, но откуда такое вот собственническое отношение к сорокалетней женщине с весьма богатым и необычным сексуальным опытом? И почему, черт побери, эту сорокалетнюю женщину так волнует мнение ее родителей? Другие были бы счастливы, что она с ним, думал он, хотя бы из корыстных соображений. В конце концов, он не последний человек, и с деньгами, готов заботиться о ней. И она тоже не молодеет. У нее роман с мужчиной, кое-чего достигшим в жизни, что в этом плохого? Так нет, их основной посыл: не вздумай стать нянькой этому старому сумасшедшему.

Однако, раз уже Пиджин, кажется, не разделяла мнения Кэрол на его счет, Саймон счел за лучшее умолчать об этом, как и обо всем остальном, что ему не нравится. Что толку клеймить ее мать за попытки уколоть его? Лучше принять их с иронической усмешкой. Даже если бы Пиджин смотрела на него глазами своей матери, с этим все равно ничего нельзя было бы поделать. И когда «новое положение вещей» перестанет ее устраивать, его ничто не спасет.

— Ты мне удивительно подходишь, — сказала ему Пиджин. — Просто то, что доктор прописал.

— А ты — мне, — сказал он и на этом остановился. Решил не добавлять: «А что касается твоих родителей, мне очень жаль, но я не могу сообразовывать свою жизнь с их чувствами. Откровенно говоря, их чувства не настолько важны для меня. Более того, по-моему, на данном этапе твоей жизни они не должны быть так уж важны и для тебя». Нет, он не стал развивать эту тему, не попытался защититься от нападок ее семьи. Он будет просто терпеливо молчать и надеяться, что мнение семьи отойдет на задний план само собой.