Савва Мамонтов

— Савва! — в недоумении позвала Елизавета Григорьевна.

И тут откуда-то снизу раздалось негромкое, бархатного тембра, так похожее на черноту итальянской ночи пение. То была серенада.

И о чудо! Чем проникновеннее звучал голос, тем светлее становилось вокруг.

— Савва, да что это? Ты волшебник! — Елизавета Григорьевна кинулась к нему, возникшему возле коринфской колонны, со светящимся лицом, в светящейся белой рубахе.

Он обнял ее, поднял на руки и повернул лицом к луне, вышедшей из-за горы.

— Да, я волшебник. Я озарил для тебя эту ночь безупречно полным светилом. Таков перевод моей серенады. Пока я буду ездить, учи итальянский. Это радостный и легкий язык.

Уехал он очень рано, не разбудив ее. Началась размеренная курортная жизнь. Расцветали все новые цветы, поражали красотой — небо, долина, воздух в долине, сама жизнь: куда ни погляди, устроенная и мудрая.

Савва Иванович сделал семье подарок. Раз в неделю на их гору приезжала коляска, и Елизавета Григорьевна отправлялась с детьми во Флоренцию.

В первую поездку смотрели стоящего на площади Давида, взирали на место, где сожгли неистового Савонаролу, пообедали в любимом ресторанчике Гоголя. В картинной галерее Уффицы Елизавета Григорьевна была только раз. Она с удовольствием смотрела на картины одного Боттичелли, Рафаэль казался ей слащавым.

Без Саввы Италия потускнела, потеряла что-то неуловимое, но, может быть, самое главное. Вечера Елизавета Григорьевна стала проводить в гостиной маркиза. Маркиз играл в карты с дочерью садовника Джузеппе, с быстроглазой умницей Джованни. Гостей своих маркиз услаждал шарманкой, которая нравилась Сереже, а Дрюша зажимал уши. Дочь маркиза что-нибудь вязала, и Елизавета Григорьевна, сидя в удобном кресле, ужасалась бессмысленности утекающего времени.

И однако ж и маркиз, и дочь его, Джузеппе и милая Джованни, Анина и певунья Джудитта были славными, добрыми людьми. Елизавета Григорьевна так была благодарна этому чудесному месту, спасшему ее Дрюшу, что побывала здесь через тридцать лет.

В «Дневнике» она записала, что маркиз и его дочь покоятся в часовне под гербом маркизов де Магни. Виллу они завещали дочери садовника, но сеньора Джованни, ставшая учительницей, продала виллу англичанам.

Савва Иванович приехал в конце марта. Был устроен пир. Радость переполняла влюбленного в жену Мамонтова, он пел, читал стихи Петрарки, Мюссе. Маркиз аплодировал и, обращаясь к Елизавете Григорьевне, говорил, прикрывая веками глаза:

— Ваш супруг — гранд-артист. Поэт!

— Гранд-артист — принимаю. Но почему поэт? — смеялась счастливая Елизавета Григорьевна.

— Стиль жизни, мадам! Поэт — не тот, кто складывает слова. Поэт тот, кто живет на вершинах гор. Рядом с нами, но на вершинах! Это не очень понятно. Поэтому я говорю: стиль жизни.

Вслед за Саввой Ивановичем нагрянули брат Елизаветы Григорьевны Александр и Николай Семенович Кукин. Александр вручил сестрице две тысячи франков от Веры Владимировны на радости жизни, а если пожелает — для покупки какого-либо произведения искусства. Гости остановились на три дня и умчались в Рим. Собирались посмотреть вечный город одной компанией, но заболел Дрюша. Недомогание было легким, и вскоре Савва Иванович повез семейство в Неаполь. Виллу оставили за собой, чтоб не собирать и не тащить множество чемоданов да и надеясь еще пожить над сияющей ночной Флоренцией.

В Неаполе встретили вернувшихся из Сицилии Татьяну Алексеевну Мамонтову и Марию Константиновну Нефедову. Ходили на набережную смотреть рыбный базар. Посетили местный музей ради мозаики, на которой изображена битва персидского царя Дария с Александром Македонским.

Сережа в гостинице сел рисовать битву и вдруг закричал, указывая в окно:

— Гора горит!

— Гора горит! — подхватил Дрюша, размахивая руками, подпрыгивая — из-за малого роста он не видел ни огня, ни горы и оглядывался на отца.

Савва Иванович взял его на руки, и все вышли на лоджию. Вершина Везувия была красная, как уголь в печи.

Татьяна Алексеевна радовалась, как ребенок.

— Боже мой, мы своими глазами видим «Последний день Помпеи».

Утром их пробудили раскаты грома.

— Юпитер сердится, — сказал Савва Иванович, подходя к окну: над Везувием стояло громадное облако. — Наш вулкан стал курчавый, как итальянец. Татьяна права первый раз в жизни — такую красоту грех пропустить.

Оставили детей на Анну Прокофьевну и Александру Антиповну, наняли коляску и поехали на Везувий. Движение на дороге было веселое. Одни экипажи возвращались с удивительных смотрин, другие только поспешали.

— Все на ночь едут, — объяснил возница. — Ночью — брависсимо! Ах, господа! Ад, от которого глаз невозможно отвести. Я сам кричал Везувию — брависсимо!

Он целовал пальцы и посылал воздушные поцелуи ужасному багровому небу.

Елизавета Григорьевна ежилась, когда вулкан утробно грохотал, поглядывала на мужа и успокаивалась.

Дорога была далека. Начинало смеркаться. Темнело очень быстро, Везувий же, наоборот, наливался огнем. Земля то и дело вздрагивала, огненные глыбы взлетали над жерлом, и грохот взрывов сливался в гул.

— А ведь это, пожалуй, подземный ураган, — сказал Савва Иванович, и в его голосе была озабоченность.

Доехали до обсерватории. Людей было множество, одетых, как к званому ужину. Савва Иванович подвел Елизавету Григорьевну к краю пропасти. Она почувствовала, что он не поддерживает ее, а держит. Ей было больно, но она промолчала.

Увидели лаву. Огненная река шла в дымящихся берегах узкого провала. Был виден край огромного зева, в нем ворочался язык дьявола. Вместо слов — серное дыхание. Земля дрожала и пошатывалась.

Савва Иванович решительно взял Елизавету Григорьевну за руку:

— Домой. И немедленно.

Извозчик запротестовал:

— Невозможно, синьор! Лошади упадут замертво. А я так уже упал, — и, прикрывшись пледом, он то ли изобразил спящего, то ли взаправду заснул.

— Осел! — сказал Савва Иванович.

Он освободил лошадей от мешков с овсом и стал их запрягать.

— Ты думаешь, оставаться далее опасно? — пожалела лошадей Елизавета Григорьевна.

— Земля ходуном ходит! — Савва Иванович сердито подсадил жену в коляску, сел на козлы и тронул лошадей.

Возница никак не отозвался, то ли из мести, то ли не проснулся. Было темно, душно, над Везувием сверкали молнии. Ехали молча.

Елизавета Григорьевна не спала, но ей было досадно: муж, пусть ради ее безопасности, чересчур преувеличивал угрозу. Навстречу попадались торопящиеся на ночное чудо экипажи.

Наконец добрались до подножия, въехали в деревню. Вдруг страшный треск разорвал черный ночной воздух.

— Слава Богу! В другой стороне. — Савва Иванович перекрестился.

Вскочил, как встрепанный, возница. Перебрался на козлы, принялся погонять лошадей, то и дело оглядываясь и поминая Иисуса Христа.

Земля дрожала и в Неаполе. Полуголые люди выскакивали из домов.

— Надо убираться отсюда, — сказал Савва Иванович. — И поскорее.

К гостинице подъехали в пять часов утра. Тотчас легли спать, но в восемь часов были на ногах. Савва Иванович ушел за новостями. Вернулся страшно расстроенный:

— Я тебя на бомбу возил. На огромную бомбу. Господи!

А ведь за умного человека себя почитаю. Откуда взялось всеобщее безумство? Представляешь — лава окружила обсерваторию, люди отрезаны. Шестьдесят человек накрыло огненной рекой. Людей из деревень вокруг Везувия вывозят на омнибусах.

Поехали к банкиру за деньгами. Савва Иванович решил уезжать из Неаполя без промедления.

На улицах встречались процессии. Несли статуи мадонн. Появились военные патрули.

Поезд на Рим отправлялся только вечером. В гостинице ожидали Татьяна Алексеевна и Мария Константиновна.

— Мы остаемся, — объявила Татьяна Алексеевна. — Это надо досмотреть до самого конца.

— У нас дети, — сухо сказал Савва Иванович. — Я хочу, чтобы они были подальше от Везувия. Коли взорвался еще один кратер, почему бы третьему не объявиться? Бог троицу любит…