Савва Мамонтов

Осторожничать и в строительстве, и в эксплуатации дороги было отчего. Оснащенность путей, обслуга хромали на оба рельса. Без приключений царя не всегда могли доставить до места. Граф Витте, работавший на железных дорогах и одно время занимавший пост министра путей сообщения, вспоминал, как однажды на станции Бирзула поезд укатил, оставив своего главного пассажира. В другой раз, не доезжая Жмеринки, императорский состав сошел с рельсов, и Александр II пришел на станцию пешком.

— А кто нынче правит бал в нашем деле? — спросил Чижова Савва Иванович.

— Хищники, — ответил Федор Васильевич честно. — Самуил Поляков, Кроненберг, Блиох. Им подсвистывают Фелькерзам, Фельдман. Министр Бобринский это жулье не очень-то жалует, но у них не деньги — деньжищи. Чиновник, не берущий взяток, — существо зачумленное. Да и перепадает им, как шакалам, от пиршества львов. Княгиня Долгорукая тоже подношениями никогда не брезгует, если только подношение значительное.

— Кто же из русских-то, кроме Кокорева Василия Алексеевича, ворочает делами в железнодорожном бизнесе?

— Губонин. Этот и теперь выглядит, как мужик. Только пузо отрастил. Однако умен, хватку имеет мертвую. Кто еще? Барон Штенгель, фон Мек, барон Дервиз.

— Эти тоже русские?

Чижов засмеялся:

— Савва! Совсем еще недавно концессии на строительство железных дорог никто брать не хотел. Рассказывают, что прежний министр финансов Рейтерн, товарищ Дервиза по школе, едва уговорил его взять концессию на строительство Московско-Рязанской и Рязанско-Козловской дороги. Это потом уж Дервиз в охотку вошел, выпросил, выторговал концессию на постройку Курско-Киевской дороги. Был смел — вот и съел. До того богат, что пустился в чудачества. Купил замок в Италии. Держит оперу для одного себя. Старухе жене на званом обеде поднес на блюде миллион золотыми монетами. Поклонился ей за верность и при всех гостях просил оставить его ради молодых дам. Так что, Савва, глупости, интриг, подлости в мире железных дорог не меньше, чем в иных сферах российского производства, но, думаю, и не больше. Мой тебе совет: дело свое делай, а по сторонам не забывай поглядывать. Главное, не зарывайся, чтоб ненавистников не нажить.

— Я согласен, — сказал Савва Иванович, — будем делать наше дело спокойно. Но еще один вопрос: что из себя представляет — имею в виду подноготную — Главное общество Российских железных дорог?

— Химеру, — определил Федор Васильевич. — Все это спекулянтская затея и ограбление русского дурака. Среди учредителей главную скрипку поют иностранные банки, в основном, еврейские: Мендельсон — берлинский банк, Френкель — варшавский, братья Перейра — парижский, братья Беринг — лондонский, еще один парижский банк — Готгингера и Штиглиц — тут как тут, этот свой, петербургский. Беда ведь в том, что вкладывают иноземцы деньги неохотно, а барыши загребают и вывозят из России.

— Пора бы свои деньги иметь! — сказал в сердцах Савва. — Господи, не обделил же нас Бог умом!

— Вот и работай, чтоб за наш, за русский ум стыдно не было, — сказал Федор Васильевич без улыбки.

Мамонтов-старший был рад за Савву: коли умеет понравиться старикам, молодых обаяет без труда. Обаяние для делового человека оборачивается звоном лишних монет. Иван Федорович несколько отстранился от дел, давая Савве почувствовать самостоятельность. Настоящая учеба была впереди, и вдруг — обрыв.

«Раз 8 августа, — пишет в „Дневнике“ Елизавета Григорьевна, — дедушка приехал из Москвы, взял Дрюшу на руки, поехал кататься на коляске. Вечером собрал на балконе внуков — устроил фейерверк. На другой день захворал. По определению докторов М. Е. Мамонова и Соколова — воспаление брюшины. Болел десять дней и 19 августа… скончался. Дня за три к нему водили внучат прощаться. Увидев Сережу, сказал: „А Сережа в красной рубахе“. Похоронили в Алексеевском монастыре. Смерть повлияла на Ольгу Ивановну».

Чтобы смягчить душевное потрясение сестры, Савва Иванович отправил ее вместе с Елизаветой Григорьевной в Киев. Елизавета Григорьевна взяла с собой Сережу и Дрюшу. Читаем в «Дневнике»:

«В Киеве 1-ый раз, очень понравился. Погода дивная, ходили на Святой холм. Встретились там с Александрой Ивановной Карнович и ее дочерью Любой».

Какое наследство получил Савва Иванович, нам в точности неизвестно. Неизвестны и капиталы, оставшиеся от Ивана Федоровича. Каждый из наследников что-то получил, и не мало. Киреево досталось больному Федору Ивановичу, возможно, и деньги ему были оставлены. Сам он не мог вести дела. Ясно, что Савва Иванович обрел контрольный пакет акций Троицкой железной дороги, которая теперь уже именовалась Северной.

Председателем Правления был избран Федор Васильевич Чижов. Педантичный в делах, он ревниво следил за расходами, и Савва Иванович понимал, чтобы совершить прорыв от немалых денег к большим, от выверенных, сто раз отмеренных дел к делам выдающимся, требующим столь же великого риска в будущем, нужно еще многому учиться у Федора Васильевича. У него — имя и честь среди купечества, связи в чиновничьем Петербурге. И Савва действительно учился, с наслаждением, не зная меры. Деловые встречи и работа были его уроками.

Отдыхать, ничего не творя, Савва Иванович тоже не умел. Летом 1868 года в Кирееве превратили пустую ригу в театр и сыграли пьесу Островского «Грех да беда». Публики было немного, да все ж не как у Дервиза в опере, где он один был публикой.

Иван Федорович не промолчал, как после «Грозы», хвалил Савву, не боялся, что соблазнится жизнью актеришки.

Зима после смерти отца была какая-то пустая. Москва без отца была пустая.

Савва Иванович часто ездил в Ярославль по делам дороги, Елизавета Григорьевна взялась за учебу, посещала женские курсы во 2-й мужской гимназии на Разгуляе, где когда-то вымучивал свое учение муж. Не в пример Савве, училась превосходно, увлеклась математикой.

Беспокоил Дрюша. Заметила у него какое-то постоянное движение зрачков, голова стала подергиваться. Врачи, лекарства, тревоги.

А Савва Иванович совершил первый серьезный самостоятельный поступок. Возникла мысль провести из Ярославля ветку до Костромы. Чижов был костромич, ему бы радоваться — поклониться родному городу столь большим подарком, а он боялся убытков и откладывал решение вопроса. Да и заболел. Савва на Правлении сказал складную речь, предъявил убедительные расчеты, и собрание проголосовало за строительство.

Сразу после собрания Савва поехал с членами Правления на квартиру своего наставника и председателя.

Федор Васильевич совершенно перетрусил:

— Что вы сделали?! Вы хотите разорить Общество Московско-Ярославской железной дороги?

— Избави нас Бог! — твердо возразил Савва Иванович. — Мы хотим не разорить, но обогатить наше Общество. Мы хотим, Федор Васильевич, вашу родную Кострому соединить с миром, хотим истребить еще одно российское захолустье.

В своих записках Мамонтов вспоминает о страхах Чижова и не без гордости скажет: «Дорога была выстроена очень аккуратно и дешево и днесь благоденствует. К сожалению, мой великий учитель не дожил до открытия движения по Костромской дороге».

Но Федор Васильевич успел другое.

В правительстве возник вопрос о строительстве Донецкой каменноугольной линии протяженностью в 500 верст.

Времена были уже не те, что при Дервизе. Охотников получить концессию нашлось много. Государство, приветствуя строительство железных дорог, гарантировало не только от убытков, но, оставляя за собой не проданные на рынке ценных бумаг облигации железнодорожных обществ, обеспечивало гарантию прибылей.

Княгиня Долгорукая за взятки раздавала концессии. У Федора Васильевича Чижова нашлись, однако, такие сильные ходатаи в Петербурге, что на состоявшихся торгах концессия Донецкой каменноугольной дороги была отдана Савве Ивановичу Мамонтову. Адмирал Посьет, министр путей сообщения, помог. Мамонтов занял место председателя Правления, а Валериан Александрович Титов получил оптовый подряд на строительство.