Савва Мамонтов

— Антона? По голове? Про какие ноги ты говоришь?

Врубель молча положил перед Саввой Ивановичем вскрытый конверт. Серов писал: «Михаил Александрович! Демон твой сильно исправился и лично мне нравится, но этого далеко не достаточно, чтобы вещь эту приобрести — для чего Остроухов и я были в Думе у князя Голицына — сейчас он занят комиссией по памятнику Гоголю. Сегодня же вечером Остроухов повидает его, дабы решить этот вопрос Советом. Свой голос я передал Остроухову, т. е. он его заявит на Совете. P.S. Хотя для тебя и безразлично мнение мое, т. е. вернее, критика моя, но все же скажу — ноги не хороши еще».

Врубель следил, когда Савва Иванович закончит чтение.

— За «ноги» он и получил! Это — икона.

— Твоего «Демона» Поленов смотрел, какое у него мнение?

— Не помню. — Михаил Александрович отвел глаза. — Что вам дался этот Демон? Он же поверженный… Я закончил вчера акварелью портрет моего сына, моего Саввы. Ты ведь догадываешься, в чью честь назвал я сына? — Вдруг рухнул на скамью, тиская голову ладонями. — Как глина. Из нее бы кувшин слепить. На твоем круге.

Схватил письмо со стола и выбежал.

Почти тотчас появился Платон Николаевич:

— Встретил Врубеля. Напился, что ли?

— Ничего не пил. Просто он уже погибший человек. — Савва Иванович подошел к полке, где сверкала, переливалась радугой майоликовая симфония Врубеля. — Боже мой, какое несчастье! Ты знаешь, Платон, что у Миши произошло с Антоном? Говорит, по голове ударил, палитрой.

— Валентин Александрович в закупочной комиссии Третьяковки, и, кажется, «Демона» все-таки не покупают.

— Глупо, — сказал Савва Иванович. — О Врубеле еще будут вздыхать. Он прав, что негодует.

Картину действительно не купили, и Врубель, кипящий злобой и жаждой мести, обзавелся револьвером, чтобы казнить Серова. Ни в чем не повинного. Валентин Александрович, уезжая в Петербург, оставил Остроухову письмо-заявление: «На случай, если Совет по поводу Врубеля состоится — он должен состояться — прошу на нем заявить мой голос за приобретение „Демона“».

26 февраля 1902 года Илья Семенович писал Валентину Александровичу: «Тороплюсь послать тебе это письмо ввиду того, что Врубель едет завтра или послезавтра в Петербург. Ты помнишь его последний визит ко мне… На вопрос: „Что, „Демон“ куплен?“ — я ответил роковым — „Нет“. — „Почему?“ — „Извини меня, Михаил Александрович, но я могу сообщить тебе только это решение и не имею права сообщать все происходившее в закрытом заседании Совета“. — „В таком случае я с тобой не разговариваю…“ И, не простясь, вышел в большом возбуждении.

Сегодня я приехал в Москву. Бедный Врубель все время не выходил из головы… Вдруг перед обедом он приходит к нам и между нами произошел следующий разговор…

„Я пришел к тебе на минутку, сказать тебе, что я глубоко извиняюсь опять за мой поступок; еще сказать тебе, что ты вел себя во всем деле со мною героем, истинным героем, что я обязан тебе, твоему, прямо говорю, геройству, что я исправил недостатки рисунка и пр. Теперь мы больше о „Демоне“ говорить не будем. Я его продал Мекку и Тенишевой!.. Серов вел себя нехорошо (не стоит приводить подлинных выражений)…“

Сели наскоро обедать… Говорили о том, о сем. Вдруг Михаил Александрович бледнеет и опять своим криком, с странным выражением в глазах, начинает: „Вы делаете преступление, не передо мной, перед всем искусством, что не приобретаете „Демона“… Это великое создание… „Демон“ должен быть в галерее“… и пошел, и пошел. Я молчу, жена тревожится. Положение отчаянное… С резкостью я вдруг меняю тему разговора, Врубель также быстро переходит на спокойное лицо… Я поспешил в Думу и увез с собою жену. Перед самым выездом я устроил так, что Врубель дал мне слово посоветоваться с Ротом, которому я написал уже письмо. Оказалось, что, очевидно, под давлением домашних он уже лечится у каких-то мне неизвестных докторов душевных болезней и берет ежедневно 30-градусные ванны и принимал от сплошной бессонницы какие-то средства. Врубель везет „Демона“ в Петербург на выставку „Мира искусства“.

Прошу мне верить, хотя я не специалист: Врубель болен. Это ужасно, но это для меня истина… Устройте показать его специалисту, которого можете свести незаметно с ним в нашей компании. Быть может, вовремя принятыми тактично мерами его можно вылечить. Лечить его необходимо и неотложно».

Вот она русская дружба. Сначала довели до болезни, а потом всполошились, да чересчур поздно.

27 мая Остроухов сообщал Серову о здоровье Врубеля: «Очень буен. День и ночь несколько надзирателей дежурят у него в комнате… В спокойные минуты он иногда говорит довольно разумно, рисует, но надо видеть эти ужасные рисунки! Все — сплошная порнография».

О болезни художника-декадента не без ехидной радости раструбила газета «Русский листок», тем более что это был второй случай. Сначала сошел с ума художник-декадент Радугин, теперь Врубель. Приводились слова психиатра, владельца лечебницы для душевнобольных Федора Андреевича Савей-Могилевича: «Декадентское направление и в литературе, и в живописи, и в сценическом искусстве подготовляет душевнобольных». Не забыл газетчик помянуть и о больничных рисунках Врубеля: «Большей частью изображены парочки в самых невозможных эротических положениях».

Савва Иванович привез Врубелю самый изысканный и уж, конечно, очень дорогой обед из французского ресторана. Тут были устрицы, рыба по-провансальски, суп из трепангов, омары.

Врубель сидел у окна, безучастно взглядывая на сокровища кулинарии.

— Угрызения совести, грызение сухарей, усохшие мумии, грызение глазури, — бормотал он околесицу, и у Саввы Ивановича больно сжалось сердце.

— Миша! Михаил Александрович! Врубель! Ты узнаешь меня?

— Почему я должен тебя не узнавать? — сказал больной, не удостаивая посетителя взглядом.

— Так кто я?

— Мамонтов… Я все прекрасно помню. Я сегодня же прикажу содрать выгоревшие, потерявшие цвет небеса и заменю их белым холстом. На холсте напишу розы. Они пылают во мне… Ах, если бы вы могли видеть эти розы! Они огромные, напоенные светом. Но я обещаю, я покажу их вам…

— С ним бесполезно теперь разговаривать, — сказал врач.

— Дозвольте одно средство испробовать?

Врач снисходительно улыбнулся, а Савва Иванович грянул вдруг арию тореадора.

— Савва! — воскликнул Врубель, словно пробудившись. — Как рад я тебе!

И увидел сервированный стол.

— Это все мне? Савва! Ты балуешь меня, как инфанта. С вашего позволения, доктор, я сяду за трапезу.

Сел за стол, озорно поблескивая глазами.

Ел очень красиво, наслаждался едой. А Савва рассказывал ему новости.

— Артель «36-ти художников» собирается зимой дать бой Дягилеву. Это будет не просто. Дягилев, сколько мне известно, собирает изумительную выставку.

— Я буду выставляться у Дягилева. Все мое лучшее покажу на этой выставке. Я обещал Сергею Павловичу, но мне совсем не противны эти «36». — Он отложил нож и вилку, тяжело задумался: — Нет, не противны, хотя… грызение сухарей и не грызение, а огрузение глазури согласуется с угрызениями совести…

На глазах пучина болезни затягивала бедного Михаила Александровича в свою жуткую крутящуюся воронку. Савва Иванович подскочил к доктору, но тот только руками развел:

— Если кто и вылечит его, так время.

Савва Иванович подошел к Врубелю, погладил по голове, как ребенка, и шепнул в самое ухо:

— Я помолюсь за тебя!

Врубель вынырнул вдруг из бреда и сказал ясно, здраво:

— Доктора не верят, что я спасусь. Меня Сербский смотрел, светило, тоже не верит. Ты верь. Я отсюда выйду.

Покинул больницу Михаил Александрович в феврале 1903 года.

Он не чувствовал себя сломленным, больным. Принял участие в составлении устава «Союза русских художников». Ему понравилось, что художники «Мира искусства» и основатели выставок «36-ти» соединились в одно братство. У Врубеля было одно требование, но самое важное — дать художнику полную свободу творчества и возможности показать произведение зрителям. Никакого посреднического сита! «Независимость от всякого менторства, от вкусов, часто капризов того или иного судьи — словом, установление полного отсутствия жюри». Врубеля поддержали, он был доволен, его обступали замыслы новых картин.