Савва Мамонтов

Само Абрамцево тоже в козырях ходило. Изделия мастерской Елизаветы Григорьевны получили золотую медаль, но наш пострел тоже поспел. Два майоликовых камина, произведенные в гончарной мастерской в Бутырках, удостоились не только золотых медалей, но были приобретены французским правительством.

Дожинки

Наконец-то он был свободен. Прежде всего от миллионов, от надобности служить им. Свободен от заботы творить великое будущее России, быть ответчиком за могущество, за прочность трона, устоев жизни. Освободился даже от своего сословия, которое предало его.

Впервые после безответственной своей юности он мог жить для себя.

Русский человек так говорит: деньги не Бог, а полбога есть.

Был Савва Иванович с деньгами, как с крыльями. И не думал про крылья — летал, как дышал. Но с первых же дней нового житья своего изведал он и другую мудрость: после Бога — деньги первые. Разума много, да не к чему рук приложить.

Впрочем, старых ниточек было еще много на Савве Ивановиче. Вот очень интересное письмо из Киева от Моисея Когана от 29 ноября 1900 года.

«Так как Вы состоите во главе заграничного общества капиталистов по разработке и эксплуатации русских богатств в России, — обращался к Мамонтову киевский предприниматель, — имею честь предложить нижеследующее. Просить г. Управляющего Кабинетом Его Величества разрешить Вам купить 24 000 десятин соснового леса в Томской губернии, принадлежащих кабинету Его Величества, для разработки и эксплуатации такового на Европейских и Российских рынках сроком на 12 лет за сумму 12 000 000 рублей, то есть по 500 за десятину».

У Моисея Когана все продумано и просчитано.

«Лес можно транспортировать по Иртышу в Китай, по Оби в Европу и через Уфу в Европейскую Россию. От этого предприятия предполагается чистой прибыли не менее 1 000 000 рублей в год… Устроить также фабрику дубовых паркетов, которая будет изготовлять 100 000 кв. саженей в год, от этого предприятия предполагается чистой прибыли 200 000 руб. в год. Устроить также около сих предприятий проволочно-гвоздильный завод специально для выделки таких сортов гвоздей, которые имеют большой сбыт, а именно 3 дюйма называемых шелевочными и 5 дюймов называемых половыми, от такого предприятия предполагается чистой прибыли не менее 150 000 рублей в год…»

Несколько сотен тысяч, а то и миллионов от этой долговременной сделки Савве Ивановичу перепало бы, но он в компаньоны к Моисею Когану не пошел. Хотел иной жизни. В интервью корреспонденту парижской газеты «Фигаро» так сказал: «Я больше всего люблю искусство и все проявления художественной красоты. В сфере искусства я могу жить счастливым, и этого счастья никто у меня не может отнять».

Савва Иванович мог бы, пожалуй, и поклониться тюрьме. В тюрьме к нему вернулось детство… Теперь в Бутырках самым близким человеком стал Врубель — дитя неразумное.

Михаил Александрович в эти два года, такие трудные для Саввы Ивановича, писал «Летящего Демона», «Пана», «Сирень», «Царевну-Лебедь». Теперь он готов дневать и ночевать в Гончарной мастерской, не замечая того, что Бутырки это не дом на Спасской, не Абрамцево. Одну за другой творит Врубель сверкающие, как драгоценные каменья, майоликовые скульптуры: «Садко», «Лель», «Купава», «Снегурочка». Все это надо смотреть вместе, это симфония, музыка любви и восторга. Врубеля и на театр хватало, все декорации новых постановок Частной оперы за 1900 год — его труд. «Ася», «Сказка о царе Салтане», «Чародейка», «Вильям Ратклиф», «Тангейзер». Публику поразили декорации «Сказки о царе Салтане». Жемчужные, перламутровые тона сменялись мрачными картинами, отяжелявшими душу. Но вот из волн морских всплывал город Леденец. Ослепительное чудо. Души зрителей озарялись музыкой, пением, красотою сказочного города.

Как в «Салтане», где светлое перемежается с темным, новая жизнь Саввы Ивановича не состояла из одних радостей. Пришлось и подлости переживать.

Новый удар нанес ему Секар-Рожанский.

Ограбил Мамонтова, ограбил артистов Частной оперы по крайней мере на тридцать тысяч. Вдруг канули в небытие костюмы и реквизит. Исчезновение этого громоздкого добра не могло обойтись без участия Клавдии Спиридоновны Винтер, директрисы Частной оперы. А Секар и Винтер — не только одна лавочка, но одна семья. Секар стал зятем Клавдии Спиридоновны.

Частная опера умирала медленно. Москвичи полюбили детище Мамонтова и не желали потерять.

Кто же спасал оперу от разора и гибели? Миллионщики, губернатор, интеллигенция? Ничуть. Перед осенним сезоном 1902 года деньги на аренду театра, на зарплату новым артистам предоставила артель театральных… гардеробщиков. Вот кому были дороги русский театр, русская песенная душа, русская мысль в звуках. На следующий год, чтобы выплатить зарплату хористам, рабочим сцены, балету, все утренние спектакли закупили не Рябушинские, не Морозовы — Общество народной трезвости, солисты же отказались от гонорара.

Финансовые трудности начались уже в 1901 году, когда судебный исполнитель опечатал двери Частной оперы. Спасла театр актриса Вера Николаевна Петрова-Званцева, она от себя лично подписала договор на аренду театра с Солодовниковым.

Нельзя не сказать об этой певице, совершенно забытой, хотя бы несколько добрых слов.

Когда Частная опера все-таки опустила свой занавес, Петрова-Званцева перешла в Театр Зимина. На репетиции «Самсона и Далилы» ее услышал француз дирижер Э. Колонн. Он поднялся на сцену, поцеловал Веру Николаевну и обратился к артистам с речью:

— Мой друг Сен-Санс был бы ошеломлен, слыша это чудо, как ошеломлен я. Это пение есть живое воплощение весны, ее томление, погибельное очарование…

Колонн разнес весть о русской певице по Европе. На репетиции «Кармен» в Берлине в Бетховенском зале после первой арии артисты растерялись, повскакали со своих мест: «Мы никогда не слышали такого голоса!»

Рихард Штраус приглашал Петрову-Званцеву петь в операх Вагнера, ее звал знаменитый дирижер Артур Никиш. Приглашения поменять русскую сцену на европейскую, на мировую актриса не приняла.

Зрители говорили о Вере Николаевне:

— Как только Петрова является на сцене, тут-то и начало театру.

Последняя премьера Частной оперы «Манон Леско» Пуччини была показана 22 января 1904 года. Спели и ликвидировали театр.

Прощальное представление состоялось 11 апреля. Дали вторую картину «Онегина», второй акт «Кармен» и коротенькую оперу Кюи «Мадемуазель Фифи».

День рождения Савва Иванович справлял 3 октября. Прошлый свой праздник он встретил в тюрьме. Теперь ему исполнилось 59 лет.

Был Врубель, молодые художники, были актрисы и актеры, дети…

Приехал Шаляпин. Привез цветы, шампанское, был весел, да чересчур громко говорил, громко смеялся. Савва Иванович сказал ему:

— Встань в позу Мефистофеля. Ты ведь с Мефистофеля в Большом театре начал, когда я сидел.

— Я восемь спектаклей в Частной опере спел, когда ты сидел, и еще бы спел, да не позволили, — огрызнулся Федор Иванович, но сник.

Ушел незаметно. Савва Иванович видел, как уходил, но задержать не захотел, сказал, глядя на дверь: «Он теперь занят не искусством, а постройкой себе золотого памятника при жизни».

Птица-судьба грохнулась оземь с высоты заоблачной — косточек не собрать. Был всем, был царю нужен, государству, народу, стал нужен одному себе. И то не очень. Ни денег, ни чинов, крыша над головой и то не собственная, дочери. Так Савве Ивановичу казалось иногда. Да только без него, без Мамонтова, ни один праздник музыки, праздник театра был не праздник.

19 декабря 1900 года Москва отметила тридцати пятилетний творческий юбилей Римского-Корсакова. В Частной опере Ипполитов-Иванов заново поставил «Садко». В Большом давали «Снегурочку». Композитора пригласили оба театра, но Николай Андреевич появился в ложе Мамонтовского на радость Савве Ивановичу, который был в своем театре только гостем. Позже Римский-Корсаков напишет: «Московская частная опера соединяется для меня со светлыми воспоминаниями — житейскими и композиторскими, которые суть для меня одно и то же».