Никон

Стефан Вонифатьевич слушал Аввакума, отложив работу, слушал не перебивая, а сказал одно:

— Как же ты посмел соборную церковь осиротить?

Аввакум поник головой: объяснять еще раз, что убили бы, — смысла нет. Убили бы — в рай попал. Праведники христианские, не дрогнув, на лютую смерть шли.

— Куда же мне теперь? — спросил Аввакум.

— Живи пока у меня, — повздыхал Стефан Вонифатьевич. — Государю о тебе сказать — огорчится. Скоро Никон с мощами пришествует, патриарха выберем, патриарх и решит, где тебе Богу служить.

— Бежал как от дьявола! Ведь все семейство у супостатов осталось! — сокрушался Аввакум. — Не знаю, живы ли.

— Как Бог даст, — сухо ответил Стефан Вонифатьевич: не мог, видно, сразу простить протопопу его бегство.

Намучившись в дороге, истерзавшись беспокойством за судьбу близких, огорчившись приемом царского духовника, Аввакум расслабился вдруг и заснул.

Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.

— Подступились? — спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.

— Проснись, протопоп! — сказал некто строго.

Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.

— Почему ты здесь? — спросил царь. — На кого город кинул?

— Так ведь не хотят они жить по чести! — вскричал Аввакум в отчаянии. — Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!

— Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, — сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.

Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.

Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:

— Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря — устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется — нет блага выше, чем покойная жизнь.

С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда — квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно — патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым — Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.

Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.

— Тебя хотят, — сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.

Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:

— Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.

Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.

Снилось Алексею Михайловичу, будто идет он по неведомой земле. Куда ни поглядит, пусто, хоть бы где травинка проросла. Однако ж нет в сердце ни тоски, ни тревоги, а только трепет и тайное предчувствие. Темнеть стало. Солнца не видно, но будто кто одну за другой свечи гасит, а потом ветер и тьма. Задуло свечи. И слышит — книгу читают про византийского царя, голос ясный, негромкий, а в голове звенит, будто молния в двух шагах землю прошибла.

— «Брови его были не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали».

Алексей Михайлович, слушая книгу, изумился:

«Неужто про меня чтут?»

Едва явилась эта мысль, как в голосе невидимого чтеца пошли раскаты, и Алексей Михайлович даже голову в плечи втянул.

— «Пешего царя еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках».

— Про меня! Про меня! — возрадовался Алексей Михайлович, и тут сразу три молнии пересекли тьму и стал свет.

И увидел себя он в золотых ризах, в красной императорской обуви, с высоким золотым венцом на голове. И стоял он на золотом столпе посредине великолепного города. Сорок сороков церквей поднимались вокруг купола, и увидел царь, что купола не каменные стены венчают, но головы благообразных мужей. И страх напал на царя, ибо он стоял на своем столпе выше святых угодников. Однако стоило ему усомниться в праве на высокое место, как поднялся из земли мраморный столп и поднялся на сажень выше царева столпа. И сидел на том столпе черный вран. Глава врана была украшена царским венцом, а шея врана была в золотой чешуе, и, чем больше вглядывался Алексей Михайлович в птицу, тем яснее видел — чешуя та змеиная. И хотел осенить Алексей Михайлович себя от врана крестом, но страшно стало: глядит на него вран красными глазами, и одежды от того взора вот-вот вспыхнут.

«Господи помилуй!» — пролепетал царь, едва ворочая косным от ужаса языком, и перекрестился. Тотчас взлетел его столп, да так высоко, что венец врана оказался вровень со стопами.

Проснулся Алексей Михайлович. Лежал с открытыми глазами и слушал, как сильно бьется взволнованное сновиденьем сердце.

К чему бы все это? К добру ли? А может, пустое или, того хуже, — грешное. Хоть и во сне вознесся над святыми, но все равно — нехорошо. Перекрестился.

— В лавру надо сходить.

В ту ночь спали царь и царица по случаю пятницы раздельно.

Марии Ильиничне снилось: грибы она собирает. Дождик идет, а в лесу светло, и грибы стоят умытые, крепкие, и всё сыроежки, розовые, желтые, а потом и боровик попался.

— Грибы — к долгой и благополучной старости, — истолковала царицын сон крайчая Анна Вельяминова.

Мария Ильинична засмеялась. Ей ли о старости думать? Она была молода, недавно разрешилась от бремени, и хотя не утешила царя после смерти царевича Дмитрия — родилась девочка, — а все же пребывала в радости.

— А деревья снились? — спросила крайчая.

— Как же! Много было деревьев!

— Это к благополучию!

В дверь постучали: то пришел справиться о здоровье царицы человек царя.

— Великая царица Мария Ильинична, слава богу, здорова! — сказала крайчая царскому посланнику.

Вскоре явился сам Алексей Михайлович и вместе с Марией Ильиничной отправился в сенную церковку.

— Сон мне был, — сказал по дороге, почесывая в задумчивости голову, — весьма престранный сон. В лавру завтра хочу сходить.

— Вот бы и мне! — обрадовалась Мария Ильинична. — Вклады хочу сделать, чтоб в другой раз Господь Бог сыном разнес.

— Вместе сходим, вместе лучше, — согласился царь.

Помолясь и позавтракав, царь с царицею пошли глядеть оружейные мастерские. Царь — по любопытству, царица — выбрать красивую дорогую вещь для вклада.

В Оружейной палате их встретил Богдан Матвеевич Хитрово. Хозяйство его было все золотое да серебряное, и сам он был — золотце ясное.

— Показать есть чего! — говорил он, улыбаясь.