Следы динозавра

— Будда-Алангоа! — заорал, в свою очередь лама и бросился на Френкеля с кулаками. Так как лама был на ногах, а Френкель лежал, то очень быстро лама подмял Френкеля под себя и начал его молотить обоими кулаками, не соблюдая особенной вежливости. Френкель отбивался, как умел, и звал изо всей силы на помощь. И помощь явилась.

Рядом с юртой раздался гудок грузовика, а в юрту вполз Васька Свистунов и одним ударом кулака отбросил ламу в угол прямо под многочисленные изображения Будды.

— Отпусти ему еще, Васька, — жалобным голосом попросил Френкель, — а то он меня чуть на тот свет не отправил.

— Сейчас, — ответил Васька с полной готовностью, высунул голову наружу, крикнул: — Шофер, поди-ка сюда! — а затем направился с угрожающим видом к ламе.

Но вместо шофера в юрту влез профессор Дормье.

— Даракона, бачка, даракона, — забормотал лама и стал на колени.

— Так этот самый человек, который знает, где есть кости динозавра! — воскликнул профессор. — Френкель, скажите, чтобы Свистунофф его не трогал, это человек ценный!.. Френкель объяснил Ваське в чем дело, и лама был прощен.

Через четверть часа, расплатившись с "почетным транспортом", экспедиция тронулась в путь на грузовике. Вместе с путешественниками на багаже восседал лама, который бормотал: — Даракона, даракона, — и показывал на восток…

11. Свистунов и движение

Работа, собственно говоря, была, но Свистунов еще с утра ушел из торгпредства, где расположилась экспедиция, что-бы побродить по "Красному Богатырю"… Нельзя сказать, чтобы Васька очень интересовался бытом и нравами местных жителей, — в этом случае он обратился бы, вероятно, к монгольскому "союзу революционной молодежи", нельзя сказать также, что Ваську повлекло на улицу то з е в а ч е с т в о, которое создает обычно вокруг всякого уличного происшествия толпу бездельного народа. Нет; Васька почувствовал потребность в том полудремотном уединенном состоянии, в том своего рода самонаркозе, когда все проходящее мимо зрения — вместе с тем проходит и мимо сознания. Во дворе торгпредства, где грузилась экспедиция в Гоби, все время толкались люди, и где приходилось подтягиваться и что-то делать даже и не по инерции, — такое состояние для Васьки было невозможно.

Навстречу вместе с монголами в остроконечных шапках, монголками в рогатых уборах, китайцами в удобных синих хурмах и штанах, шли верблюды, свиньи, ослы, собаки. Улицы не было. Там и сям были разбросаны "хошуны" — юрты за частоколами. Только на площади было несколько зданий европейского типа. Со всем тем и на площади и в извилистых переулках около хошунов было большое движение. То и дело навстречу попадались небольшие отряды "цириков" — монгольских солдат, старательно печатающих шаг. Цирики были одеты, несмотря на жару, в шинели русского образца.

Кое-где на частоколах хошунов болтались красные флаги — в этом было дыхание революции. Но Свистунов вспомнил 40 % лам, дорогу, "почетный транспорт", и согласился в душе с секретарем полпредства, который на вопрос Френкеля ответил:

— Монголия пока еще не красная. Монголия — красноватая.

В том же состоянии самонаркоза Свистунов обошел весь Улан-Батор-Хото — и ему казалось, что все же, по сравнению с Москвой, он пришел в некоторое движение. Восемь суток в скором поезде, потом автомобиль до Кяхты, затем грузовик Центросоюза. Кусок высокоорганизованной материи в лице Свистунова, отказавшийся было работать в Москве, вновь, как-то извне приобрел необходимый толчок и, будучи выведен из одного рода инертного состояния, перешел в другой род инерции. Свистунов двигался, Свистунов начинал даже действовать иногда по собственной инициативе, но Свистунов еще не жил. Активное участие в гражданской войне, в непрерывных боях и разведках, ратный труд и боевое удальство, наступления, атаки, снарядный вой и пулевой свист, ночевки на голой земле, многочасовые бессонные переходы, — как-то незаметно перешли в упорный и длительный нажим дьявольски-настойчивой учебы, пропагаторства, организаторства, строительства, непрерывного, настырного призыва к действию других.

И в результате Свистунов о с т а н о в и л с я. По-видимому, этого и не могло не случиться, это должно было случиться, потому что в возрасте Свистунова организму в обычных условиях приходится расти наиболее интенсивно и собирать соки, чтобы израсходовать их потом. Может быть, следовало бы просто отправиться на месяц в санаторий, чтобы восстановить жизнедеятельность истощенного организма; может быть, следовало бы уехать в деревню, но… деревни никакой не было, а с санаторием обстояло дело сложней, потому что из распространенного комсомольского (и ложно понятого) самолюбия Свистунов не хотел быть н е ж н е й и обременительней для государства, чем другие. То состояние, которое переживал Свистунов теперь, когда последовательно его приводили в движение неистовый Френкель, а потом техническая работа у профессора, еще не выбило Свистунова из характерного для него за последнее время туманного и совершенно равнодушного к а ч а н и я из стороны в строну, словно и не комсомолец он, и не активист, может и не парень даже, a некое бревно на постаменте, вроде деревенских качелей.

Шатаясь по шумным улицам, Свистунов добрел до окраины города, над которой на горе господствовало странное сооружение — не то дворец, не то храм. Вокруг этого храма блистали на солнце золоченые крыши храмиков поменьше.

Спросив у встречного русского, Свистунов узнал, что это — Большой Ганген{9}, ламаистский монастырь, в котором в посте и молитве пребывают 15000 лам. Вместе с тем прохожий указал Свистунову на целый табор юрт под горой, в которых живут девицы "хухены", жены лам. Так мудрые ламы блюдут обет безбрачия и вместе с тем утешаются с хухенами.

Нечто вроде отдаленного любопытства мелькнуло у Свистунова. Расспросив прохожего, Васька направился в монастырь. Выбрав храм побольше, Свистунов пошел в него. В довольно большом помещении сидели, поджав под себя ноги, на кошмах около тысячи лам. Сидели они почти друг на друге, так что пройти между их рядами было никак нельзя. Около каждого из лам лежала груда узеньких картонок с письменами. Окончив читать одну картонку, лама брал другую и начинал монотонно бубнить по ней себе под нос. Одновременно каждый лама управлялся с кашей. Мальчики-подростки, служители — разносили на коромыслах ушаты с кашей и подкладывали тем из лам, которые успели очистить свои котелки. Кроме того, "бонди" разносили свежие вороха картонок и подкладывали тем из лам, которые управились с предыдущей порцией. Так, в самосозерцании, каше и молитве по картонкам проходило медленно время.

Ламы не обратили на Ваську никакого внимания, только один из стариков, сидевших у стены на деревянных подмостках, посмотрел на Ваську внимательно и сердито. Васька собрался уже уходить, как вдруг один из "бонди", парнишка вдвое ниже Васьки, остановился перед ним, сделал низкий поклон и, указывая пальцем на КИМ'овский значок на Васькиной груди, сказал:

— Та-ва-ли-ся!

И прицыкнул языком. Видно было, что значок ему очень нравится, и что в нем-то как раз он видит обозначение Васьки, как товарища. Васька, недолго думая, снял значок и подал парнишке. Парнишка взял значок робко и недоуменно, глянул на Ваську, приложил значок к своей груди и, на ответный Васькин кивок, вдруг закланялся, заулыбался, и даже с неведомой целью хотел поймать Васькину руку, но в этот момент старик у стены разразился целым потоком гневных слов, видимо, ругательств, парнишка подбежал к старику, униженно подал ему значок, старик бросил значок на землю и растоптал его ногами. Васька обозлился, хотел было тут же выдрать старику пол-бороды, но вспомнил, что он все-таки в чужой стране. Кроме того, было бы нецелесообразно вступать в бой из-за значка со всей тысячью лам. Поэтому Васька повернулся и пошел вон из храма. Уже во дворе его догнал тот же самый "бонди", поймал-таки Васькину руку и чмокнул ее губами. Ваську взяла досада, он хотел объяснить, вдолбить, но тут же сообразил, что это вздор и что все равно парнишка его не поймет. Тогда Васька взял парнишку за руку, потряс ее и, глядя парнишке прямо в раскосые, гноящиеся глаза, сказал отчетливо и внятно: