Пентхаус

Голубой экран «windows» засветился в последний раз. «Ящик Пандорина», говорила Лида. Идиотский ящик, набитый чужими проблемами.

Анжелка на фотке двусмысленно облизывала губы. С Тамары само собой сползало черное платье.

Фотографию Жорика я рассматривал чуть дольше. Георгий Константинович дружелюбно улыбался. Как будто даже подмигивал. Я улыбнулся ему тоже и закрыл базу данных.

Никто из этих людей мне больше не нужен. Мне больше не придется работать. А для понта я куплю себе «mac».

Я втянул носом ветер. Почему-то стало весело. Я поколдовал над клавиатурой и набрал новую экранную заставку:

всё

OXY.ENNO

Надпись светилась радостными радужными буквами. Можно распечатать ее на футболке, пусть встречные лузеры скрипят зубами.

Однако пора было ставить точку. Я посмотрел вниз: никого.

— Ну и ладно, — сказал я. — Поехали.

Приподняв ноутик над бесконечностью, я легонько подкинул его, как подкидывают голубков возле ЗАГСа, — подкинул и не стал ловить. Черный, тонкий светящийся объект скользнул вниз, поймал воздушный поток и изменил направление, словно бы взмахнул крыльями; вращаясь и ускоряясь, он понесся вниз, и — прежде чем я успел налюбоваться полетом — с еле слышным хрустом врезался в землю и рассыпался на куски.

012. Только радость

Неизвестно почему, но мир этим утром казался новеньким, чисто вымытым, только что выпущенным с конвейера, еще не надоевшим. Так бывает, если смотришь на этот мир из окошка большого белого внедорожника, а вся остальная реальность остается снаружи, отраженная толстыми стеклами.

Вот на солнце набежала тень, и я кинул быстрый взгляд на небо. Это условный рефлекс, который помогает выжить. Так говорит генерал, наш куратор. Он в 92-м и жить-то остался только потому, что вовремя оглянулся. Что-то блеснуло там, на крыше, вот он и среагировал.

Тень ушла. Это была тучка, не тучка даже, а ее уменьшенная модель. И вот снова светло, снова асфальт блестит. Отличный день, чтобы устроить праздник.

С транспортного кольца мы сворачиваем в тихие улицы с торговыми палатками и плохо одетыми людьми на остановках. Я оглядываюсь: «рэйнджровер» позади нас мигает фарами.

— Дорога говно, Виталик боится товар растрясти, — объясняет Вовчик. Он сидит рядом с водителем и что-то говорит в рацию. Водитель аккуратно объезжает ямы.

— Пусть не боится, — говорю я.

Виталик — новый сотрудник. Серегу я выгнал без объяснения причин.

Среди веселых лип белеет двухэтажный домик с решетками на окнах. Знакомый домик.

Мы оставляем позади помойку, густо разрисованную граффити. Одну надпись, старую, полустертую, раньше я не замечал:

YO! FUTURE

Нас давно ждут. Мелкие вертятся вокруг джипов. Старшие тоже повылезали из дома на улицу. Девчонки, конечно, в парадных платьицах — чем старше, тем параднее. И накрашеннее. Это тоже такой условный рефлекс. Или скорее врожденная программа выживания, помогающая в перспективе найти спонсора. Собственно, вот мы и здесь.

На перилах висит мелюзга. Охранник с гнилыми зубами маячит в дверях. По ступенькам вниз сбегает новый директор — еще один скучный гомик с невыразительным лицом. Расплывается в улыбке. Глядит в нашу сторону — то есть туда, где мы должны быть. За темными стеклами нас не видно, а высаживаться на землю мы не спешим.

Вовчик выходит первым, профессионально сканирует местность, затем распахивает дверцу.

Директор кидается встречать:

— Здравствуйте, здравствуйте, Артем Георгиевич… рад познакомиться, теперь, так сказать, с продолжателем… славных дел… Мы так рады. А особенно детишки. Посмотрите, какие они славные.

Я жму дрожащую холодную потную руку. Не очень-то приятно прикасаться к этой руке. Чтобы не сказать хуже.

— Очень приятно, очень, — кудахчет директор.

Ребята принимаются таскать коробки. Внутри — компьютеры из неликвидов. Тем временем дети окружают нас, как Санта-Клаусов, бегут следом, смеются. Те, что постарше, скромно ждут в сторонке.

Вовчик провожает меня до дверей. Старый перец-охранник не успевает посторониться, и Вовчик кидает ему несколько слов. Тот бледнеет.

Да, в интернате настоящий праздник. По коридорам разносится музыка. Это песенка из советского фильма:

Девчонка лет пятнадцати сталкивается со мной в дверях. Она довольно симпатичная в своей белой курточке. Она жует мятный «стиморол». Откидывает длинную челку.

Опускает глаза.

— Извините, — говорит она.

— Все нормально, — отвечаю я ровно. И опускаю глаза туда же.

Нам расти еще, расти.

— Анечка, — слышу я голос за спиной. — Вот ты где. Смотрите, Артем Георгиевич, смотрите, какая у нас тут принцесса прячется. Да ты улыбнись, что сердитая такая?

— Можно, я пойду, Станислав Семеныч? — просит Анечка у директора.

— Иди, иди.

Девчонка смотрит во все глаза на меня. Глаза у нее красивые, это правда. А так… ничего особенного.

На торжественной церемонии все хвалят нас за щедрость. Щелкают фотовспышки. Затем компьютеры разносят по классам; в столовой уже накрыт стол. Сладко воняет кухней. Директор поднимает пластиковый стаканчик, закатывает глаза. Импровизирует.

Владимир на правах помощника держится рядом.

— Ну, и как вам местные кадры, Артем Георгиевич? — говорит он. — Изредка славные картинки попадаются. Еще нераспечатанные. Будем оформлять?

— Остынь, Вовчик, — говорю я, поморщившись. — Забудь. Мы теперь работаем по-белому. Не забывай.

— Ну, вам видней…

Он ковыряет вилкой осклизлый ломтик красной рыбы. Я выпиваю водки.

Кажется, мне уже нравится заниматься благотворительностью. Но водка здесь дрянь. В следующий раз придется везти свою.

Во дворе Виталик встречает меня, прячет рацию, осматривается. Солнце понемногу склоняется за зеленые липы, из-за решеток выглядывают полуодетые дети. Кажется, там до сих пор играет музыка:

Небо становится сиреневым. В салоне пахнет ванилью и кофе. Впереди — кварталы и микрорайоны, целый город, похожий на один огромный интернат. Бедные люди, думаю я. Это не их вина, что они живут в этих девятиэтажных мусорных ящиках, провонявших насквозь жареным луком и помойкой. Когда-то у них впереди была только радость. На всех ее не хватило.

У них нет «бентли» и пентхауса в Крылатском. И не будет никогда, по целому ряду причин.

Один из таких людей сидит на автобусной остановке с банкой пива. Провожает нас тяжелым взглядом. Хорошо, что я не умею читать его мысли. Раньше умел, а теперь не могу. Мне и не хочется.

Хочется прикрыть глаза и не открывать хотя бы полчаса, пока мы не выберемся на трассу. А вечером съездить куда-нибудь, выпить вискаря, покурить и подумать о чем-то отвлеченно приятном.

Например, о Тамаре. Ее антрацитовое платье с блестками открывает грудь ровно настолько, чтобы я глядел туда, не отрываясь.

И еще там блестит и переливается алмазная россыпь.

— Давай я прочитаю твои мысли? — предложила она.

Я кивнул. Кажется, я уже был изрядно пьян. Раньше я не вырубался так быстро. Вряд ли ей удалось отсканировать эту мысль.

— Ты думаешь о сексе, — сказала она, улыбаясь краешками губ.

— И не думаю, — возразил я. — Я просто тебя возьму и…

Армстронг летает под потолком. Поверх электронной подкладки саксофон рисует космические фигуры, и у женщины, сидевшей напротив, поблескивают зубы.

— Ну, возьми, — беззвучно разрешает Тамара.

В private room ее даже не пришлось раздевать. Платье само скользнуло с плеч. А затем с бедер. Она больно укусила меня за шею. Дальнейшее запомнилось по частям.

После мы вернулись в зал; официант со стеклянными глазами принес кое-что еще.