Пентхаус

Тихоходный УАЗ-«буханка» подвалил с правого борта, ворча двигателем.

— Документы предъявите, — велел мне человек в бронежилете (здесь уже стреляют, — подумал я).

И вытащил загранпаспорт.

— Серьезно отдыхаете? — с усмешкой спросил милиционер. — Придется продолжить в отделе.

Вздохнув, я поглядел на Танькины окна. Свет горел. Никого там не было, никто меня не ждал. Иногда, раньше, когда я выбирался ночью за пивом или сигаретами, Танька не отходила от окна, и я видел ее силуэт издали.

— Моя девушка погибла в Испании, — сказал я. — Разбилась на машине. Завтра будут похороны.

— В Испании? — подозрительно спросил человек в бронежилете. Рация у него на поясе включилась и проскрипела что-то.

— На Коста Брава, — уточнил я.

Водитель высунулся из окна:

— Я в новостях видел, — сказал он. — Столкновение. Троих сразу в морг. Все русские.

— А, ты про это, — протянул первый. — Ну да, ну да. Наш клиент тоже евроньюс смотрит. Он культурно отдыхает. Я прав?

— Танька работала в милиции, — выговорил я хрипло. — В инспекции по работе с несовершеннолетними.

Парень в бронежилете помолчал. Повертел в руках паспорт, вернул.

— Идите домой, — посоветовал он угрюмо. — Здесь у нас и без столкновений уже два трупака за ночь. Хоть и не Коста Брава.

Дверца хлопнула. УАЗ, пованивая старинным мотором, тронулся с места. Рубиновые фонари мигнули в темноте и пропали.

Пиво я все-таки купил. И даже успел расстелить себе постель на нашем старом диване. Я еще немного подумал о том, как хорошо было бы вообще ни о чем не думать, а потом мысли начали переплетаться, как корейская лапша, и я уснул. Мне снились похороны. Но все было не так, как произошло на самом деле, и к тому же хоронили кого-то другого; впрочем, не помню.

Василия Михайлова я узнал сразу. В расшитых золотом одеждах, скорбный, он вышел ко гробу и приступил к чтению. Двое других вторили ему, пятеро или шестеро певчих пели на клиросе. Это была заупокойная служба, трогательная и возвышенная. Свечи трепетали, и неизвестные мне святые сурово глядели на пришедших.

Молодой отец Василий тоже меня заметил, и наши глаза встретились. Певчие как раз смолкли. Не подав и виду, что узнал меня, он прошествовал далее. Он был отрешен от всего мирского, как и подобает священнослужителю, вот разве что тяжелая книга дрогнула в его руках — псалтирь, вспомнил я. Обойдя гроб, отец Василий не спеша перелистнул страницу и запел новый псалом.

Стоя в стороне, я всматривался в Танино лицо, спокойное и просветленное; я никогда не видел Таньку такой, а уж коллеги — и подавно. В этой жизни нам не догрузили ни света, ни покоя.

И вот уже крепкие парни-милиционеры выносят гроб из церкви. Дверцы «газели» захлопываются, и она катится по дорожке в сторону темнеющего леса, туда, где кончаются оградки, кресты и обелиски, где на расчищенной поляне заранее вырыта яма, чистенькая и уютная, а рядом — куча желтого сырого песочка.

Я иду туда пешком.

Даже не оглядываюсь, когда Василий Михайлов нагоняет меня.

— Здравствуйте, Артем, — говорит он. — Наши пути снова пересеклись.

— Здесь все пути пересекаются, — откликаюсь я.

Кругом — кресты, кресты и черные прутья оградок. Вороны на редких березах встречают нас карканьем.

— Вы же знаете, всё происходит не случайно, — замечает отец Василий. — Все в руках Господа. Именно поэтому в жизни так много нежданных встреч и удивительных совпадений.

— Потому что у него руки коротки?

— Не кощунствуйте, — грустно говорит Василий. — Вы подавлены, я знаю. Вам кажется, что все вас покинули и жить более незачем. Но это всего лишь один из путей. Он закрыт, но остаются другие.

Мне остается только усмехнуться.

— Какой вы позитивный священник, — говорю я. — Я еще в тот раз хотел спросить: вы не служили у баптистов?

Василий качает головой отрицательно. Смотрит на меня искоса:

— Что касается удивительных совпадений. Сегодня утром я отпевал знакомого вам Георгия Константиновича. Его похоронили здесь же. Только на VIP-участке.

Я словно врезаюсь в стеклянную дверь. Даже протягиваю вперед руки.

— Вот сволочь, — говорю я, забывшись.

Теперь-то я вспоминаю: там, у ворот, в толпе промелькнули знакомые лица. Один из скорбящих был похож на Вовчика, охранника. Я и раньше-то не любил приглядываться к встречным, а сегодня мне было так хреново, что я даже не поднял глаз. По той же причине, вероятно, я и сам остался неузнанным.

— Таня из-за него погибла, — продолжаю я. — Хорошо, что ваш VIP-участок далеко отсюда.

— Вы так его ненавидите?

— Он ублюдок и убийца. Он и меня убить хотел. Он будет гореть в аду.

Похоже, Василий смущен.

— Мне неприятно это слышать, — говорит он наконец. — Мы многим ему обязаны.

— Ах, так? — Тут я начинаю нервно смеяться. — Позвольте-ка, я сам догадаюсь. Наверно, он ваш приход спонсировал? Свечки ставил? Молился на ночь? Ну и чего же после этого стоит вся ваша религия?

Повернувшись, я продолжаю путь. Молодой отец Василий прибавляет шагу и снова идет вровень. Его ряса развевается по ветру. Со стороны эта сцена похожа на картину Репина.

— Да, он был щедрым, — на ходу говорит Василий. — Но мне казалось, в последние месяцы он искренне обратился к вере.

— К вере? Он?! Да у него руки в крови по локоть. Я знаешь, о чем жалею? Что я его раньше не убил. Я же мог. А подвернулась какая-то дурочка на «Мерседесе». И ее он, сука, тоже утащил за собой. И Таньку. И вообще… надо было его еще раньше прибить. Прямо в кресле. Снять предохранитель и придушить его к чертям! — Тут я останавливаюсь снова и хватаю Василия за воротник. — Только не пой мне своих песен о том, что раз я не могу вернуть кому-то жизнь, не мне и отбирать, ты, долбаный Гэндальф!

— Перестань, Артем, — просит он.

И правда, мы почти пришли. Милиционеры и немногие Танькины друзья толпятся у ямы. Гроб уже выгрузили, ждут только священника. Я смотрю на них и краснею. Хорошо, что они далеко и ничего не слышали.

— Это моя вина, — устало говорит Василий. — Я не смог убедить тебя остановиться. Тогда, в первый раз. А теперь всё зашло слишком далеко.

Вороны кружат в небе. Их целые тучи, от них темнеет в глазах.

Служба длилась недолго; может, и к лучшему. На отца Василия я старался не смотреть. Довольно скоро, прочитав неизвестную мне молитву, длинный лакированный гробик опустили в яму.

Кто-то первым бросил на крышку горсть мокрого песка, и этот холодный стук заставил меня очнуться. Я тоже кинул горсть земли. Танькин портрет в черной рамке лежал, утопая в цветах.

Я думал о Таньке. Она была моим единственным другом, думал я. Это гораздо важнее, чем любовь. Теперь я знал это совершенно точно. Любовь сожрет тебя и сама сгорит, и на ее месте в твоей душе останется дырка с обгорелыми краями. А друг не требует от тебя медленной смерти. Ты ему нужен таким, как есть.

Всё в божьих руках, сказали мне совсем недавно. Ну что же, Бог выпустил наши судьбы из своих рук, и я никогда не прощу ему этого.

Кто-то из стоявших вокруг вздохнул удивленно, и я понял, что разговариваю вслух. Я закрыл глаза руками и побрел куда-то. Меня остановили, налили что-то в пластиковый стаканчик. Я глотнул. Дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету.

— Слушай, Пандорин, — сказал мне парень в серой форме. — Перестань себя мучить. Жизнь — она как часы, понял? Завести недолго, но и разбить легко.

Я даже не удивился. Это был тот самый сержант, что выпустил меня когда-то из милицейского обезьянника на свободу, в прохладную московскую ночь.

Люди потихоньку расходились. Сидя на лавке, я закусывал водку серыми милицейскими бутербродами. Я глядел на свежий холмик с желтым деревянным крестом. Фотография была прикреплена к кресту и аккуратно завернута в офисный прозрачный файлик — от дождя. На девятый день, должно быть, здесь появится красивый крест с красивым овальным портретом. А еще позже о Таньке все забудут.