Испытание веры

— Вы предлагаете мне заняться саботажем?

— В самую точку попал, душа моя. Именно саботажем. Плюнь ты на этот рашшин, займись лучше золотом, а то и серебром. По секрету, я серебро больше золота уважаю. Думаешь, только мы в Навь ходим? Не-ет, душа моя, такие чудища попадаются, что даже мое перо — оцени, а — даже мое перо! звучит! — оно бессильно выразить их мерзость и отвратность. На серебро одна и надежда, ну, еще кол осиновый разве. Хотя, думаю, предрассудок этот — насчет осины. Вылезет в наш мир из Нави преужасная монструозия, а тут ты, душа моя, серебром богатый, ее и охлонишь! Почет и уважение со всех концов Канды! Даже мы с Камляски поклон пришлем. Восчувствуй! — старик оглядел Иеро с головы до ног и вздохнул. — Ладно, это я так. В порядке инициативной вербовки. Не спросишь — не узнаешь. Идем, увидишь наши тайны…

Под ногами была не грязь, а спекшаяся смола, твердая. Непривычно, но чисто. Зато земли не слышно, ее дыхания. Короста, истинно, короста на лике земном.

Старик подвел его к домику.

— Добытные избы, душа моя. Маленькие заводики по извлечению рашшина из гейзерных вод.

Дверь не открылась, а отъехала в сторону. Внутри, в полумраке, он увидел нагромождение баков, змеевиков, трубок, пахло серой и грозой одновременно. Раздалось шипение, в баке заклекотало. А большой бак, в нем парза можно сварить.

— Это двадцатка, наш самый богатый гейзер. Не самый могучий а именно богатый. Рашшином, как можно догадаться. Здесь и происходит ку-диффузия, или, выражаясь темными словами, разделение козлищ и агнцев. Потом еще и еще, пока не получим рашшинов цвет. Когда б вы знали, из какого сора берем рашшин, не ведая стыда…

— Сора?

— Чего тут, в этой соли, нет! Я даже куплет сочинил: в алхимии точно известно одно: что злато сегодня, то завтра… Впрочем, это не интересно.

— Ну почему — неискренне запротестовал Иеро.

— Потому что предсказуемо. А предсказуемый стих что пресная соль. Вот тут водичка бежит, теряя свои примеси, здесь отдает серу, здесь магнезию, здесь тяжелые соли, и лишь в самом конце рашшин. За год как раз золотник и набирали — прежде. А ныне скудеет вода наша.

Иеро недоумевал, зачем старик показывает ему установку и жалуется на неудачи.

— А кому же поплакаться, как не собрату, — ответил на невысказанный вопрос старичок. — Сверху-то все больше «давай-даваи» шлют, этакие сухие, костлявые «давай-даваи», из которых ни каши сварить, ни избы починить. Великая Кандианская угроза нависла-де над Камляской. Кандианская или Метцианская, как вам больше нравится. Вот и любопытно стало, так ли уж велика угроза.

— Мы — угроза?

— Именно, душа моя, именно! Страшные и коварные мракобесы, гонители живой мысли.

— Это… Это вы о нас?

— А вы, небось, о нас. Темные мастера, утверждающие на земле человеконенавистнические идеи бесноватого Нечистого, разве не так?

— Так, — признал Иеро. Старичок, действительно, словно Катехизис читал.

— Любопытное совпадение — мы-де темные, вы — мракобесы.

— Клевета! Клевета и напраслина! — заступился за Союз Аббатств Иеро.

— Ну, а разве вы не ветвь Римской Церкви? Ветвь, во всяком случае, в историческом аспекте — отросток.

— И что с того?

— А кто великого провидца, теоретика Иномирья Жордано Бруно на костре сжег?

— Но ведь церковь признала ошибку.

— Только признала, и все! А мы, между прочим, не только признали имевшиеся ошибки, но и осудили культ Ин-Ста со всей принципиальностью и прямотой.

— Ин-Ста, — чуть не задохнулся Иеро. — сравнили! Ин-Ста пришел в миролюбивую богобоязненную страну, населенную счастливыми земледельцами, отнял у них орало и подменил его страшным орудием Смерти!

— Было дело, — смиренно склонил голову старичок. — Признаю. Только…

— Какие здесь могут быть «только»? — поспешил развить успех Иеро.

— Только Ин-Ста фигура некоторым образом собирательная, и… — старичок сделал нарочитую паузу, но Иеро не поддался на уловку, не даром в семинарии преподаватель риторики учил искусству спора. Старичок подождал-подождал, да и продолжил:

— И он, Величайший и ужасный Ин-Ста ни кто иной, как реинкарнация Лек-Сия, вашего величайшего пророка!

— Учителя, — механически поправил Иеро.

— Пусть учителя, — легко согласился старичок.

— Не может быть…

— Как не может? Ты, душа моя, труд арабского безумца Аль-Хазреда «Семья Уль-Яна» читал?

— Я… — Иеро смутился. «Семья Уль-Яна» была книгою, для прочтения обязательной, о чем говорилось даже в катехизисе. И одновременно списка этой книги не было в библиотеке Аббатства, и спрашивать о ней было не принято. Даже на экзаменах требовались лишь общие фразы, что-де труд отражает величие жизненного пути Учителя, его беспримерную скромность и прочее и прочее и прочее.

— То-то и оно, — наставительно проговорил старичок. — Единство и борьба противоположностей.

— Диалектика, — кивнул Иеро. Диалектику Универсальная Церковь ценила, и даже порой не ясно было, что важнее — схоластика или диалектика.

— Она самая, — старичок блеснул глазами, с виду весело, а присмотришься — грозно. Или нет? Было в этом старичке что-то фальшивое, что-то? Да все фальшивое, все.

Успокойся, успокойся. Вечное свойство семинариста — малыми знаниями перекраивать карту звездного неба, что он знает о камлясканцах? Что он, собственно, знает о субнави? Третий раз вышел козлик погулять, и давай волков стращать. Тьфу, начал подражать ментальному визави! С кем поведешься, на того и обопрешься.

— Простите, но мы в неравном положении. Вы знаете, кто я, а мне ваше имя неизвестно, — проговорил Иеро учтиво. Учтивый живет, строптивый гниет.

— Верно подмечено. А еще я старый, а ты молодой, ты брюнет, а я седой, — седым старика назвать было сложно, как рыжим или брюнетом, плешь — хоть ножом режь. — Зови меня дядюшкой C`Мирном.

Опять заклекотало в баке.

— Хоть часы проверяй. Пятнадцать бочонков кипяточка. Хорош самоварчик, верно? На весь людской мир наготовит чаю.

— И… И всем эти богатством управляете вы один, — спросил Иеро, чтобы хоть что-то спросить.

Старичок вздрогнул, зыркнул из-под редких бровей, но ответил по-прежнему сладенько:

— Скорее, душа моя, я один не сплю. Все хожу, все прошу — отдай, мужик, мою отрубленную ногу.

Иеро посмотрел на ноги. Обе-две на месте.

— Это у нас на Камляске сказочка такая есть, про медведя. Ему шельма-мужик ногу отрезал, пока тот спал. Проснулся медведь, приладил деревяшку вместо потерянной ноги и давай обидчика искать. Столько путевых мужиков заломал, пока на нужного наткнулся…

— У нас в Канде похожую сказывают. Только не про мужика, а про молодого индейца, Георга — Синюю Птицу.

— Вот видишь, мой юный пер, у нас много общего. Даже сказки. А мы враждуем невесть из-за чего. Добро бы в тесноте жили, так нет: и у вас и у нас людей-то что жиру в постном борще, можно луну идти и никогошеньки не встретить. Зато уж как встретишь, непременно за мечи хвататься нужно.

Иеро пожал плечами.

— Что поделаешь! Мы не хотим повторения Смерти, оттого и сражаемся.

— Удивительно, душа моя. Не хотим Смерти — и убиваем.

— Есть смерть и Смерть.

— А по мне все одно. Ежели ты умираешь, а перед тобою кишки из вспоротого мечом живота, и варвары режут твоих сыновей и срамят твоих дочерей, велика ли радость сознавать, что смерть твоя с маленькой буквы?

— Но меч в руке сильного защитит от врага, а что может защитить от Смерти?

— Ничего, ты прав. И потому никто, сколь бы силен он не был, не посмеет напасть на народ, обладающий Смертью.

— А сам этот народ? Он-то может нападать на других?

— А если Смерть будет у каждого народа? Или, лучше, у каждого союза народов?

Иеро не мог найти ответа. Хотел, а не мог. Смерть было понятием настолько отвратительным, что ее отрицание принималось как аксиома. Нечто, не требующее доказательств.

— Видишь, как все непросто, — сочувственно спросил старичок.

— Я уверен, что Смерть — наихудшее, что может быть на земле.