Государевы конюхи

Судя по голосу, Башмаков не возмущался Настасьей, а скорее восхищался, и, видать, полюбилась ему девка — уж больно охотно толковал о ней.

— Да только до Иркутска-то она, поди, и не доехала! Больно ей туда нужно!

— Как же?.. — начал было Данилка.

— Как это обнаружилось? А дворню Обнорских допрашивали, и русиновская девка всплыла. Многие ведь знали, что княжич ее увел и неподалеку от Симоновой обители тайно поселил. А потом ее на Москве встречали, и оказалось, что она постриг приняла. Мы проверили — была такая инокиня в Моисеевской обители! Была, да на Рождество скончалась!

Данилка ахнул.

— Слать за тем девичьим обозом гонца вслед — так распутица началась, пока он еще нагонит! Да и она не дура — до самого Иркутска ехать. Того гляди, опять объявится твоя кумушка в подмосковных лесах. А ловко было от нас ушла… У вас в Литве, поди, только мужики воровским делом промышляют, а у нас на Москве, и бабы такие есть, что шайки молодцов водят.

— А как же она с княжичем?.. Что он ее из дому увел?.. — Данилка спрашивал бессвязно, однако Башмаков догадался.

— У твоей кумы и дома-то отродясь не бывало. Почему, думаешь, ее гудошницей прозвали? На гудке играть мастерица. Как государь велел, лет десять тому будет, всех скоморохов из Москвы выбить, там многие скоморошьи ватаги тайно остались и принялись промышлять кто во что горазд. Так что кума твоя — скоморохова дочка и внучка. А про ту девку, Никиты Русинова дочь, она, видать, с осени еще проведала и в обители ее отыскала. Они-то, атаманы, друг за дружкой следят, всякое вызнают — авось пригодится. И когда ты Настасье подвернулся со своей дурацкой душегреей, она и догадалась, как тебя вокруг пальца обвести. Понял теперь? Не могла ж она государю челом бить — мол, налетчица Настасья на налетчика Савву просит! Она с другого конца подкралась, ловкая баба… Знала, что за ниточку, которую она нам подсунула, мы потянем — и все разбойные дела вытянем. Вот потому, что ловкая, ты от нее подальше держись.

— А ведь поп-то, Ефимий! Он же все знал! — воскликнул ошарашенный собственной догадкой Данилка. — Он же знал, для чего она на Москве объявилась! Он же при мне ее остерегал!

— Ты только Илье Матвеевичу про попа не скажи. Тебя-то я отстоять смогу, а попа — вряд ли, — серьезно предупредил Башмаков. — И думай прежде, чем говорить.

Данилка действительно задумался.

— Батюшка Дементий Минич! Она же, Настасьица, говорила, будто у нее от княжича дочь, и воспитывается в Моисеевской богадельне. Вдруг у той девки, что княжич со двора свел, и впрямь дитя было? И в богадельне растет?

— Так сходи да и разведай.

— Сам?

— А кого ж и посылать, как не тебя? То, что ты будешь за конями ходить, — это само собой. Но коли государевы конюхи за тебя словечко замолвили, да я сам сейчас тебя у Ильи Матвеевича отбил, — как полагаешь, что все это означает?

— А что?

— А то, что ты ныне на тайной государевой службе, — уже не улыбаясь, сказал Башмаков. — Вот как Озорной, Желвак, Семейка Амосов и еще с полдюжины молодцов. И коли государь прикажет — отложишь ты в сторонку свои щетки да скребницы, татарского или ногайского бахмата оседлаешь, пистоли в седельные ольстры сунешь — да и поскачешь куда велено. А пока государь о тебе не вспомнил, я тебе начальник. Стало быть, завтра же и отправляйся в богадельню! А доложишь — мне! Привыкай!

Башмаков весело рассмеялся, и стало ясно, что он, невзирая на раннюю плешь, еще сам молод, как молоды многие государевы любимцы да и сам государь, честно взваливший на плечи труд по выволакиванию из недавнего развала своей на самом деле еще очень молодой державы…

Данилка вышел из Приказа тайных дел, плохо соображая, на каком он свете. Если бы не Семейка с Озорным, что ждали его на дворе, может, и рожей в стенку бы вмазался.

— Пошли скорее, — велел Озорной. — А то дед у нас совсем очумел, хлопочет, выспрашивает, у кого в Разбойном приказе знакомцы, выручать тебя собрался! Пойдем остановим, пока он последние гроши приказным не понес!

И они, пересмеиваясь, втроем поспешили к Аргамачьим конюшням.

КРОВАВЫЙ ЖЕМЧУГ

Повесть

Кому — воскресное утро, а кому — тяжкие труды…

Так заведено, что в воскресный и в праздничный день семейство нужно баловать. Если в будни — щи да каша с ветчиной или с толченым салом, то в праздничек изволь выставить на стол пироги, если, конечно, ты не какая-нибудь безрукая.

Исключительно заботясь о том, чтобы выглядеть не хуже прочих слободских женок, Наталья с раннего утра затеяла печь подовые пироги с бараниной. А могла и не спешить — муженек посапывал, похрапывал, постанывал за крашенинной занавеской, отделявшей супружеское ложе. Муженек накануне был у кого-то в гостях, перебрал, еле дошел до дому, и были основания полагать, что лишь ближе к обеду он начнет понемногу обретать человеческий образ.

Все бабы так делали — как хлебы печь, так сразу после них пироги в печь сажали. Хлебенное тесто ставят с вечера, утром только размеси, пока печь топится, ковриг налепи, крестов на них ножом наставь — да и возись себе с пирогами, пока хлебы не поспеют.

Тесто Наталья завела из четырех лопаток хорошей, крупитчатой муки. Растопила две гривенки говяжьего сала, вылила в горячую воду и туда же — муку, старательно размешала, вбила десяток яиц. Пироги получались дорогие, да сытные, и как им сытными не быть, если их, уже испекши, ставишь в латку с жиром и возвращаешь в печь, чтобы на вольном духу они еще подошли?

Стенька просыпаться не собирался, а коли бы и собрался — уж Наталья знала, что ему, непутевому, ответить.

Для женщины, на которой весь дом и все хозяйство, вышивание да искусная стряпня — вроде развлечения, сидишь ведь, пальчиками шевелишь и красиво получается! Потому лепила Наталья пироги неспешно, красиво защипывая. Делала поменьше, чем следовало бы. Правильный пирог, четырех вершков в длину да двух — в ширину весит фунт, а у нее не так много баранины было припасено, не рассчитала, и красивее было бы подать на стол побольше маленьких пирожков, чем всего пять-шесть правильных. Тем более что была у нее еще одна тайная мыслишка.

Стеньку за крашенинной занавеской вкусный запах еще не тревожил. Наталья пекла не в домашней печи, а в огородной. По государеву указу летом в домах огонь разводить возбранялось, и почти все имели либо особо устроенные поварни-пристройки, либо печи, наполовину врытые в землю где-нибудь на огороде, причем в заветренном месте.

Пожелав ненаглядному проспать до обеда, а лучше бы до ужина, встала Наталья от стола, где занималась тонкой своей работой, смазала пироги квасом и поставила их на расстойку. Потом выбежала из дому, вытянула из печи горячую ковригу, потыкала в нее лучиной. Вроде коврига пропеклась. Тогда Наталья вынула все четыре, принесла их домой и положила отдыхать на столе под полотенцем, а пироги поместила в печь и осталась хозяйничать на дворе — собрать свежие яички, покормить кур, обиходить с раннего утра подоенную корову Пеструху. Корова выглядела понурой, и Наталья не стала выгонять ее спозаранку в слободское стадо. Потом она вынесла миску тюри псу, плеснула в плошку молока для кота, села на лавку и задумалась.

Недавно ей рассказали, как по-настоящему готовят котлому, и Наталья соображала: мука в хозяйстве есть, патока — дело недорогое, но десять гривенок коровьего масла и два с половиной десятка яиц — это уже много! И печево получается не плотное, не сытное, а легкое, с воздушными прослойками, мужика таким не накормишь, а бабе полакомиться — в самый раз.

А то еще можно завести подовый пирог с сахаром, но для него требуется сорочинское белое пшено и тоже неимоверное количество яиц… И на пирог с сыром… Да что за притча такая — что ни затей испечь, все яйца да яйца!

Пока пироги на огороде в печи доходили, Наталья высыпала на доску пол-лопатки муки, вбила три яйца и стала готовить впрок лапшу. Лапша — такое дело, что хранится. Ну как удастся дешево зайца купить — а она уже и есть!