Государевы конюхи

У Стеньки не было еще тех сыновей и дочерей, которых следовало ставить на ноги, а беготни в его жизни хватало, так что не всякий день он бывал в церкви, а лишь тогда, когда Наталья, собираясь, решала, что без мужа показаться на люди неприлично.

Поэтому, войдя в церковь Крестовоздвиженской обители, он сперва почувствовал себя неловко: раз в кои-то веки забрел, и помолиться бы не мешало, как все добрые люди Богу молятся, а он бабу в синей душегрее высматривает!

Прасковья была права — такого богатого синего цвета ему раньше видеть не доводилось. Душегрея и впрямь оказалась приметная, даже в ладанном тумане, тем более что баба, выхваляясь ею, встала поближе к свечам. Стенька встал так, чтобы не упустить бабу, когда она пойдет к выходу, и доблестно отстоял всю литургию.

Когда народ неторопливо пошел прочь из церкви, Стенька пропустил всех и вышел последним. Зрение у него было соколиное — хотя стемнело, а нужную бабу он видел шагов за полсотни и шел за ней безошибочно, пусть она и запахнула, и застегнула шубу.

В церковь она пришла не одна, а с девкой и с маленькой девчонкой, тоже одетыми неброско. Скрашивая путь беседой, новая хозяйка душегреи повела своих спутниц в сторону Никитской улицы, и тут Стенька несколько смутился — там селились люди знатные, бояре да князья, у каждых ворот можно было зацепиться об острый язык, а то и о вытянутую ногу, — челядь, особенно молодая, развлекалась таким нехитрым способом, а если бы заметили, что чужой провожает кого-то из домашних женщин, — спуску бы не дали.

Когда миновали большие и богатые дворы князей Федора Волконского и Бориса Репнина, бояр Нарышкиных и Глеба Ивановича Морозова — наибогатейший! — Стенька малость успокоился.

Глеб Иванович чинов при дворе не домогался, да и ни к чему они ему были. Он имел родного брата, Бориса Ивановича, государева воспитателя, а тот исхитрился жениться на родной сестре государыни Марьи Ильинишны, Анне, и, резво поднимаясь в гору, не забывал и о родне. Государыня же отдала за Глеба Ивановича одну из своих юных воспитанниц, каких при ней в Верху было немало, — Федосью Соковнину. И поговаривали, что Глеб-то Иванович, спокойный нравом, живет с молодой женой душа в душу, а Борису-то Ивановичу досталась такая супруга, что хоть при ней круглые сутки с палкой стой, а все равно извернется и напроказит. Опять же — кто велел старцу пятидесяти восьми лет от роду жениться на двадцатилетней? Которой молодого да горячего подавай? Сам себе он это горе устроил…

Говорили, что и плетью не мог Морозов управиться со своей Анной. И коли что — пряталась она у родни, или в Верху, у сестры, или у невестки Федосьи, так что приходилось старику каяться и обещаниями заманивать жену обратно. С царицей-то ссориться кому охота?

Стенька, вспомнив все эти слухи, отвлекся, а тем временем немногие женщины, что одновременно с бабой в душегрее вышли из Крестовоздвиженской церкви и пошли к Никитской, как-то незаметно скрылись в переулочках, и оказалось, что идут-то по всей широкой улице четверо — та баба, ее девка и девчонка, а четвертый — сам Стенька.

То ли скрип шагов привлек внимание, а то ли у иных баб и впрямь имеются глаза на затылке, особенно когда хочется высмотреть пригожего собой молодца, однако баба с девкой разом оглянулись и обнаружили, что за ними идет этот самый молодец в неприглядном кафтанишке земского ярыжки, с вышитыми на груди буквами: справа — «земля», слева — «юс». Уж эти-то Стенька волей-неволей заучил!

Но хоть и плох на вид кафтан, да с добрым подбоем, теплый, хоть и небогат молодец, да ростом высок, в плечах широк, в поясе тонок, кудри из-под шапки вьются, синие глаза без слов говорят!

А о том, что молодые бабы за версту и во мраке могут высмотреть его синие глаза, Стенька знал доподлинно.

Дальше произошло то, чего и следовало ожидать. Красавицы вроде и заторопились, однако чуть ли не через шаг оборачиваться принялись, улыбаясь при этом. Тут уж и к бабке не ходи — зазывают!

Стенька отродясь не допрашивал свидетелей по важному делу. И одно — что Деревнин поручил принести приметы пропавших вещей, а совсем другое — осторожненько выяснить, откуда у молодой и, сразу видать, бойкой бабы появилась душегрея покойной Устиньи.

У чьего двора они остановились, Стенька не знал. Судя по длине забора, по красивым и прочным воротам с калиточкой, двор имел рачительного и зажиточного хозяина. В последний раз обернувшись, хозяйка душегреи поднесла ко рту руку в рукавичке, но таким движением, что и слепой бы понял — палец к губам прижала, молчать и таиться велела!

Уже сообразив, что молодая баба попалась, как рыбка на крючок, и в душе этому по-мужски порадовавшись, Стенька как ни в чем не бывало прошел мимо ворот и захлопнувшейся за богомолицами калитки — кто его знает, чьи недобрые глаза оттуда следят… Он услышал голоса: мужской весело ругал припоздавших женщин, два женских оправдывались, еще мужской, молодой и задиристый, высказал веселое подозрение — точно ли в церковь ходили? Судя по всему, челяди у ворот околачивалось немного.

Стенька дошел до Никитских ворот и повернул назад. В такое время шататься темной улицей, освещаемой лишь луной да отраженным от снега лунным светом, право, не стоило, тем более что и морозец, словно проснулся, начал зубки пробовать, не зло, а все же… Он мог бы, пользуясь своей должностью земского ярыжки, подойти к сторожам-воротникам, погреться у малого костерка, но, полагая, что бойкая баба в подозрительной душегрее наверняка что-то предпримет, вернулся к нужным воротам, опять прошел мимо, и сам себе сказал, что третьего раза не будет — опасно, у него же при себе даже дубинки, положенной по званию, нет, а есть только нож-засапожник. И придется возвращаться сюда завтра с утра, узнавать, чей двор и кто загадочная баба.

Но третьего раза и не понадобилось.

— Сюда, молодец… — прошептали из переулочка. — Да скорее же!..

Стенька был ухвачен за рукав давешней девкой.

— Нишкни! — приказала она и пошла вперед, а он за ней.

Переулочек был узенький, между двумя заборами, и снегу там навалило едва ль не по пояс. Девка смело шла вперед, пропахивая рыхлый сугроб, и за ней оставалась широкая дорожка от тяжелой шубы и посреди той дорожки — глубокие следы сапог. Стенька старался идти след в след.

Всякая усадьба имела непременный сад, по зимнему времени голый и пустой, а в садовых оградах водились всякие потайные калиточки, летом скрытые в зарослях, да и зимой не слишком заметные, и такой вот калиточкой был Стенька проведен на неведомо чей двор.

Разнообразных усадебных строений, кроме хозяйских хором, было достаточно, чтобы за ними попрятался стрелецкий полк. И хлев, и конюшня, и сараи, и клети — все было приземистое, темное, отбрасывало на снег густые тени, давало укрытие молодцу, которого осторожными перебежками вели, надо полагать, в хозяйкин терем. Выскочил было лохматый черный пес, но не с яростью, а с радостью кинулся к девке, прямо лапами на грудь, норовя лизнуть в лицо.

— Свои, свои, — сказала она псу, отпуская Стенькину руку. — Вот и пришли.

Они поднялись по довольно широкой и пологой лестнице, оказались на крыльце, девка отворила дверь, а дальше уж пришлось идти в полном мраке. Стенька только и понял, что это были летние, неотапливаемые хоромы, очень удобные, чтобы втихомолку принять гостя.

Они оказались в светлице, которая видом своим не радовала душу, а вселяла чувство некой бесприютности. Голые стены и голые, без суконных полавочников, лавки вдоль стен, и голый же, пустой, жалкого вида стол, и ни единой занавески на окошках, как полагалось бы в хорошем доме, а ощущение — словно тут сто лет никто не жил и жить не собирается…

В унылой этой светлице было малость потеплее, чем на улице, и все же Стенька содрогнулся при мысли, что тут ему и предстоит миловаться с незнакомой красавицей в синей душегрее.

Она вошла беззвучно, даже половица не скрипнула, и остановилась у дверей, глядя на своего избранника с некоторым печальным недоумением — да точно ли этого приманила? Чуть склонив голову набок и держа прямо перед собой свечку в железном подсвечнике, стояла она в распахнутой шубе, из-под которой виднелась загадочная душегрея, и лишь легкий женский вздох дал Стеньке знать, что уже принято решение…