Лист Ниггла

— Дорогой мой! — проговорил Ниггл. — Как вам не везет. Надеюсь, что у вашей жены обычная простуда. Я немедленно забегу к вам, чтобы мы смогли перевести страдалицу вниз.

— Весьма благодарен, — довольно прохладным тоном отвечал Пэриш, — но у нее не простуда, а лихорадка. Я не стал бы тревожить вас ради какого-то пустяка. Моя жена лежит внизу — не при моей-то ноге бегать вверх-вниз с подносами. Но вижу — вы заняты. Извините, что побеспокоил. Я надеялся, что, понимая мое положение, вы сможете выделить время и съездить за врачом… и за строителями тоже, раз у вас нет подходящей холстины.

— Конечно, — отвечал Ниггл, хотя в сердце его звучали другие слова; впрочем, оно по-прежнему оставалось мягким. — Почему бы не съездить… съезжу раз вы действительно так волнуетесь.

— Волнуюсь, — отвечал Пэриш, — и еще как. Не был бы я хром!..

И Ниггл пошел. Вы понимаете, что иначе он не мог поступить. Пэриш был его соседом, все прочие люди жили весьма и весьма далеко. Кроме того, велосипед был у Ниггла, а не у Пэриша. Да тот бы и не смог съездить, потому что был хром — по-настоящему — и больная нога досаждала ему… об этом не следовало забывать, глядя на кислую физиономию и выслушивая неприятный голос. Конечно, у Ниггла была его картина, и времени на завершение работы уже не оставалось, но с этим следовало считаться скорее Пэришу, а не Нигглу. Пэриш же вообще был невысокого мнения о картинах, и Ниггл с этим ничего поделать не мог.

— Черт! — сказал он себе самому, выкатывая велосипед.

День был ветреный и сырой, уже вечерело.

«На сегодня работа окончена!» — подумал Ниггл, и по дороге он все ругал себя, представлял прикосновения кисти к той самой, окутанной лиственной пеной горе, которую впервые увидел весной. Пальцы его дергались, не выпуская рукоятки руля. Оставив свой сарай, он тут же сообразил, как нарисовать ту весеннюю зелень, обрамлявшую далекие горы. Но в сердце его шевелились плохие предчувствия: он опасался, что не сумеет доделать намеченное.

Ниггл отыскал врача и оставил записку строителю: контора была закрыта, владелец отправился к домашнему очагу. Ниггл насквозь промок и простудился. А доктор и не подумал спешить. Явился он только на следующий день — тем паче что в двух соседних домах его ожидали уже двое пациентов.

Ниггл с высокой температурой лежал в постели, и в голове его и на потолке удивительным образом переплетались ветви и листья. Он узнал, что у миссис Пэриш обыкновенная простуда, что жена соседа начала вставать, но это его не утешило. Ниггл повернулся к стене и зарылся лицом в листву.

Лишь в конце недели Ниггл направился в свой сарай. Он попытался подняться на лестницу, но голова закружилась. Он сел и принялся разглядывать картину, но мысленный взор его в тот день не видел ни листьев, ни далеких гор. Он сумел бы нарисовать разве что песчаную пустыню — вид издали, — но сил не было.

На следующий день он почувствовал себя лучше, взобрался на лестницу и начал рисовать. И едва погрузился в дело, как в дверь постучали.

— Черт! — сказал Ниггл. Но дверь отворилась, словно он вежливо пригласил: «Заходите». На этот раз вошел очень высокий и совершенно незнакомый художнику мужчина.

— Это частная студия, — проговорил Ниггл. — Я занят. Уходите.

— Я инспектор домостроения, — заявил мужчина, показывая визитную карточку, так чтобы Ниггл смог с лестницы увидеть ее.

— Ох! — только и произнес Ниггл.

— Дом вашего соседа находится в неудовлетворительном состоянии, — продолжил инспектор.

— Знаю, — отвечал Ниггл. — Записку строителям я отнес довольно давно, но они так и не явились. А потом я заболел.

— Понимаю, — отвечал инспектор. — Но сейчас-то вы не больны.

— Я не строитель. Пэриш мог бы написать жалобу в Городской совет и попросить, чтобы к нему направили бригаду ремонтников.

— У них там дела посерьезнее, чем у вас, наверху, — проговорил инспектор. — В долине случилось наводнение, многие семьи лишились крова. Вам следовало помочь соседу, временные меры могли бы предотвратить дальнейшее разрушение крыши и облегчить последующий ремонт. Таков закон. Материала вполне хватило бы: здесь есть холст, доски, водостойкая краска.

— Где вы все это видите? — вознегодовал Ниггл.

— Вот! — инспектор показал на картину.

— Но это моя картина! — воскликнул Ниггл.

— Согласен, — ответил инспектор. — Но дом — дело более важное. Таков закон.

— Но я не могу… — Ниггл не договорил, потому что в этот самый миг в студию вошел другой мужчина. Он был очень похож на инспектора, — почти двойник: высокий и весь в черном.

— Пошли! — сказал он. — Я — Возница.

Ниггл скатился с лестницы. Лихорадка как будто вернулась, голова пылала, и его сотрясал озноб.

— Возница? Возница? — бормотал он. — Какой еще Возница?

— Вашей кареты, — сказал мужчина. — Ее заказали для вас довольно давно. И вот она наконец ждет вас. Знайте — сегодня вы отправляетесь в путешествие.

— Эй! — окликнул инспектор. — Вы должны ехать, однако нельзя пускаться в путь, не окончив дел. Впрочем, теперь мы хотя бы сможем воспользоваться вашим холстом.

— Боже! — проговорил бедный Ниггл со слезами на глазах. — А я даже не окончил картину!

— Как это не окончил? — переспросил Возница. — Напротив, картина завершена, — хотя бы потому, что вы к ней более отношения не имеете. Пошли.

И Ниггл пошел — без особого возмущения. Возница не дал ему времени на сборы, сказав, что ими следовало заниматься раньше, а теперь можно опоздать на поезд; поэтому Ниггл сумел прихватить лишь крохотный чемоданчик, стоявший в коридоре. В нем обнаружились краски и альбом с его же собственными набросками: ни еды, ни свечей. Но на поезд они успели. Ниггл очень устал, ему так хотелось спать, что когда его погрузили в купе, он даже не огляделся по сторонам. Ему было все равно, он забыл, и куда направляется, и зачем ему это понадобилось. Поезд сразу же провалился в темный туннель.

Пробудился Ниггл на очень большом и едва освещенном вокзале. Вдоль платформы шествовал Носильщик, но выкрикивал он не название станции, а фамилию Ниггла.

Тот поспешно выскочил наружу, при этом позабыв чемоданчик в купе, и едва повернулся, как поезд уже тронулся.

— А, вот и вы! — сказал Носильщик. — Вам сюда! Что? Нет багажа? Значит — на исправительные работы.

Лечение ему не понравилось. Все лекарства были горькими. Персонал оказался недружелюбен, молчалив и строг; кроме них он никого не видел, только изредка заходил суровый доктор. В общем, он скорее находился в тюрьме, а не в госпитале. Ему приходилось много работать в отведенное для этого время: копать, плотничать, красить доски — в один цвет. Из дома его не выпускали, и все окна были обращены на внутренний двор. Ниггла подолгу держали в темноте, как говорили — «чтобы подумал», и он потерял счет времени. Но лучше себя чувствовать не стал — если судить по тому, что ничто здесь не приносило ему удовольствия… Даже отдых, когда можно было лечь в постель.

Поначалу — в течение первого столетия или около того (я просто передаю его впечатления), он продолжал бесцельно переживать прошлое. И часто приговаривал, лежа в темноте: «Эх, если б я только заглянул к Пэришу сразу, когда задул сильный ветер. Я же и сам хотел это сделать. Когда сорвались только первые черепицы, все можно было легко поправить. Тогда миссис Пэриш даже не простудилась бы. Как и я сам. Тогда у меня бы осталась еще неделя». А потом он забыл, зачем ему была нужна эта неделя. Теперь его беспокоили только собственные труды в больнице. Он стал планировать их: прикидывал, сколько времени уйдет на то, чтобы укрепить эту доску, перевесить ту дверь, починить ножку того стола. Наверно, он сделался и в самом деле полезным, хотя об этом ему никто не говорил. Но конечно, держали там нашего маленького человека по иной причине. Должно быть, ожидали, когда ему сделается «легче» — по каким-то загадочным медицинским стандартам.

В любом случае жизнь не приносила бедному Нигглу удовольствия, точнее, того, в чем он сам привык находить радость. Ничего веселого здесь не было. Но трудно отрицать: он начал чувствовать, скажем, удовлетворение — скорее хлеб, чем джем. Он мог взяться за работу прямо со звонком и отложить ее в сторону, едва услыхав отбой, — чтобы снова приняться за дело, когда настанет время. Теперь за день Ниггл успевал сделать многое и всегда аккуратно заканчивал небольшие работы. Личного времени у него не было — за исключением проводимого в спальне, — и все же он стал его хозяином; Ниггл начал понимать, что с ним — с этим временем — следует делать. Спешки не было, он успокоился и научился отдыхать по-настоящему в свободное время.