Страница 21 из 80
Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот-техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности — и так же бесшумно исчезал.
Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления, желая сделать их потише, но вместо этого затронул какую-то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули — и понеслись, размазываясь в пространстве.
У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось, что сейчас, вот прямо сейчас я пойму. Догадаюсь, дотянусь, загляну за бетонный забор своего сознания — хотя бы на секунду…
Вот оно. Вот.
Слова приходили сами, словно диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много-много рифмованных строчек. Я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…
Я понял. Я знал.
Утром мы с Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.
Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.
Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды — не знаю, как это у нее получалось; я каким-то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…
И я ответил.
Тина-Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.
Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее и наконец оказались тем, чем и были всегда — затейливыми, милыми, складными стишатами.
Время шло.
Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.
Она протянула его мне без единого слова.
На рисунке был тот самый склон, где когда-то волею Деллы вырос большой каштан и зазеленела трава. Теперь там лежала серо-бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели тщательно прорисованные отпечатки рифленых подошв.
— Вам лучше уехать, — сказал тан-Глостер.
В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно-красному экрану пробегали тени — иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.
— Вам лучше уехать, — повторил хозяин. Он вовсе не казался суровым. Наоборот — кажется, он мне сочувствовал.
— Я не смог, — сказал я.
— Это выше ваших сил. Попытка была обречена с самого начала. Вам ее никогда не понять.
— Почему? Почему так?..
Тан-Глостер поморщился. В его глазах я увидел тень знакомого напряжения — почти так же смотрела Делла, пытаясь объяснить нечто, остававшееся превыше моего понимания.
— Я заплачу вам за полный срок, — сказал тан-Глостер. — И дам отличное рекомендательное письмо. С таким письмом вы быстро отыщете хорошее место.
— Мне казалось, что еще немного…
Он отвернулся к обогревателю, как будто один мой вид причинял ему боль.
— Я не хочу уезжать, — сказал я. — Разве она не хочет… хотя бы со мной попрощаться?
— Она тоже переживает поражение, — сказал тан-Глостер.
— Но со временем…
— Она станет раздражать вас. Вы будете раздражать ее. Я вызвал катер, завтра утром он будет здесь. Вам долго собираться?
Весь день я сидел на полу в комнате и перебирал рисунки Деллы.
Самые первые постановки. Вазочки, шарики, стаканы. Натюрморты. Ручей в тени деревьев. Белая сирень — в цвету и отцветающая. Большой каштан, весь усаженный белыми свечками.
Среди прочих я нашел свой собственный рисунок — букет освещенных солнцем астр.
Я смотрел на них и думал: неужели я все-таки не пойму? Неужели понять — все равно что шагнуть туда, за грань, внутрь распечатанного изображения?
Я аккуратно сложил листы и поднялся. Я взял этюдник, прошел в тамбур и надел скафандр; я подумал, что сумею оставить Делле хотя бы последнее послание, хотя бы оправдательную записку, и, может быть, она поверит, что я не безнадежен, я не чужой, я тоже — часть ее мира…
Снаружи смеркалось.
Два человека существовало во мне — один прекрасно понимал, как смешно и бесполезно идти к пыльному каменному склону, чтобы рисовать с натуры солнечный день, цветущий каштан, траву и ручей, дробящий на поверхности капельки солнца; другой упрямо шагал к знакомому месту, уверенный, что нарисовать пейзаж по памяти не получится. Надо освежить его перед глазами, глянуть хоть раз, набросать на этюднике общие контуры…
Тем временем солнце село, и небо потемнело за каких-нибудь несколько секунд. Я шел, включив фонарь на шлеме: в белом свете камни казались плоскими. Я несколько раз оступился и один раз упал — скафандр и на этот раз избавил меня от травмы, но этюдник не разбился просто чудом.
Сделалось совершенно темно. В небе надо мной не было ни единой звезды. Луч моего фонаря цеплялся за скалы и вызывал к жизни уродливые скачущие тени.
Я остановился и выключил фонарь. На минуту, подумал я. Просто переведу дыхание.
Теперь я мог держать глаза открытыми или закрытыми — это не имело значения. Темнота, окутывавшая мой мозг и не позволявшая пробраться в мир Деллы, сделалась наконец материальной; она оборачивала меня, как тяжелый бархат. Я слышал, как бухает кровь в ушах; несколько шагов — и я прорву темноту. Я вырвусь. Я пойму то, что тридцать пять лет было для меня сокрыто, я войду в прекрасный мир — и не сразу оглянусь на свое жалкое, скорченное, оставшееся у порога тело…
И я расправил плечи, чтобы сделать эти последние несколько шагов, и я несомненно бы их сделал — если бы меня не толкнули, довольно ощутимо, под колено.
Из возвышенной первозданной темноты меня вытряхнуло в темноту обыкновенную, пугающую; я покрылся потом прежде, чем успел включить фонарь. Свет ударил по глазам; прямо передо мной сидела (или стояла?) постоялка со вздымающимися сморщенными боками, и каждая ее антенна была направлена на меня, как обвиняющий перст.
— Неразумно, — сказал тан-Глостер. — Она спасла вас.
В комнате значительно похолодало, а может быть, виной всему была бьющая меня нервная лихорадка; я сидел перед экраном обогревателя и тянул к теплу трясущиеся руки.
— Вероятно, психологический эффект, — пробормотал тан-Глостер как бы про себя. — Всех вас гнетет поражение… Хочется отыграться. Хочется прыгнуть выше головы… А единственный доступный путь — туда.
— Я не самоубийца, — сказал я. — Это она…
Тан-Глостер слабо усмехнулся:
— Я мог бы предвидеть… Третий такой опыт не прошел бы для девочки даром. Возможно, больше она не стала бы и пытаться.
— Третий опыт?..
— Разумеется, мой любезный тан-Лоуренс. Вы третий человек, от которого Делла ждала понимания. Ждала, добивалась… Вы третий человек, который искренне хотел соответствовать ее ожиданиям. Вы третий человек, потерпевший фиаско.
— Если вы знали, что моя попытка обречена, — сказал я враждебно, — тогда зачем?
Он молчал.
— Я давно догадался, — сказал я, — что вы заключили со мной договор не затем, чтобы я учил Деллу рисованию… Вероятно, вам так же безразлично было, научится ли она резать по камню и преуспеет ли в занятиях гимнастикой?
— Да, — сказал тан-Глостер.
— Зачем? — повторил я. — Почему именно… почему я?
— Не всякий пожелает понять Деллу, — медленно сказал тан-Глостер. — Не всякий увидит ограниченность собственного мира… не всякий сможет так искренне пожелать стать тоньше — сложнее, если хотите…
— Но зачем? Что за странное развлечение для Деллы — тщетно пытаться изменить другого человека? Взрослого. Сложившегося.