Меч мертвых

Он обернулся, и Друмба, стоявшая рядом, передала Хрольву меч в ножнах. Хрольв взял его и медленно, торжественно обнажил. Это был отличный меч вендской работы, очень старинный, с позолоченной либо вовсе золотой рукоятью – драгоценное оружие, равно способное сеять смерть в жестоком бою и красоваться на домовом столбе у сиденья хозяина, ведущего праздничный пир.

А на рукояти, вделанный в ясное золото, искрился синим огнём большой гранёный сапфир.

– Этот меч я добыл в бою, – сказал Хрольв. – Я взял его у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира, а его самого отправил в Обитель Богов. Теперь я дарю его тебе, Сувор Щетина, потому что ты спас мне жизнь и поистине достоин владеть им.

Сувор Несмеяныч такого не ожидал, но не растерялся. Он недаром много лет ходил в дружине у Рюрика: обычаи Северных Стран знал хорошо.

– Я благодарю тебя, Хрольв ярл, – сказал он, поднося к губам освещённое пламенем пиво. – Я принимаю и прозвище, которое ты мне дал, и подарок. Ты подарил мне оружие, приличное воину, и я хочу отдарить тебя, как надлежит. Вы, викинги, чаще сражаетесь в море, но если приходится биться на суше, едете огораживать поле верхом. Я дарю тебе сильного белого жеребца, не убоявшегося путешествия по морю на моём корабле. Пусть все даже издали видят, кто вождь, и радуются встрече с тобой!

Попозже, почти под утро, удостоился подарка и Замятня Тужирич, тайный побратим молодого князя Вадима. Слуги подвели ему молоденькую рабыню, ту самую смуглянку-танцовщицу, гибкую, как вьюнок. Кто-то, стало быть, заметил его жадный взгляд в самый первый день на пиру. Девушка плакала и упиралась, боясь идти к новому хозяину, но её крепко держали за локти. Замятня был уже порядочно пьян. Он оторвался от пива и посмотрел на рабыню тем самым взглядом, от которого шарахались кони. Невольница перестала плакать и затихла, только худенькое смуглое личико словно посыпали пеплом.

Замятня тоже знал обычай и отдарил конунга двумя синими стеклянными кубками. Их сработал ладожский мастер Смеян, только-только научившийся варить стекло и окрашивать его яркими красками. Конунг, любуясь, посмотрел кубки на свет, попробовал, хорошо ли звенят, и нашёл, что они ничем не хуже фризских, которые привозят купцы. Пир длился, и во всём длинном доме, полном людей, лишь Замятне и Рагнару Лодброку было известно, что приглянувшаяся рабыня стала на самом деле отдарком, а кубки – просто так, чтобы не доставалось пищи злым языкам.

Через несколько ночей ладожское посольство отбыло восвояси, и Харальд сын Рагнара, внешне суровый и строгий, но с шальными глазами, стоял на носу боевого корабля, подаренного отцом. На груди возле шеи, под тёплой кожаной курткой, покоился священный молоточек Тора, что вручила единокровному братцу премудрая Гуннхильд. Харальд ждал, чтобы вещая женщина напоследок сказала ему что-нибудь о судьбе, которая ждёт его в Гардарики. Но Гуннхильд лишь поцеловала его и улыбнулась так, что у юного викинга защемило сердце: случится ли ещё раз обнять старшую сестру, у которой он рос, словно при матери?..

Он крепился и говорил себе, что сыну Рагнара Лодброка не пристало раскисать перед дальним походом. Отец много беседовал с ним. Харальда ждали в Гардарики датчане, оставшиеся без хёвдинга. А может быть, и гардская дева, которая даст ему могущественных родичей в доме конунга Альдейгьюборга. Наверное, она будет красивой и сильной, как Друмба, и он полюбит её. И как знать, не случится ли ему со временем сесть в доме гардского конунга на почётное место? И услышать, как дружина бьёт мечами в щиты, признавая его конунгом новой державы?.. Отец многого ждал от младшего сына, и Харальд был намерен не оплошать.

Но потом вспоминалось, что Дигральди, которого он любил, выживет или издохнет уже без него, а он узнает о судьбе пса хорошо если будущим летом… И заново представала вся громадность дороги, готовой лечь под киль корабля, и невозможность – даже если захотеть – вернуться в прежнюю жизнь, привычно вершившуюся ещё накануне. И неизвестность, ожидавшая в Гардарики… Хотя что такое пёс, когда говорят о державах? Пылинка. Капля воды, взлетевшая из-под весла и готовая вновь смешаться с волнами…

Слепая провидица стояла на пристани, как всегда сопровождаемая верной подругой. Когда корабли отошли от берега и начали поднимать паруса, Гуннхильд вдруг пошатнулась и поднесла руку к груди:

– Как тяжело дышать… Где мой муж? Ты видишь его?

– Он стоит рядом с конунгом, – ответила Друмба. – А что дышать тяжело, так это ненастье собирается. Вон как ласточки низко летают!

– Недобрый взгляд коснулся его… – пробормотала Гуннхильд. К её словам обычно прислушивались, но случилось так, что стоявшие на пристани как раз в это время заметили двух больших воронов: птицы поднялись где-то за крепостью и теперь летели вслед кораблям, громко каркая и неторопливо взмахивая чёрными крыльями.

– Смотри, конунг! – сказал Хрольв, указывая рукой. – Один сулит твоему младшему удачу и славу!

Зря он это сказал… Оба ворона неожиданно шарахнулись в воздухе, то ли чем-то напуганные, то ли подхваченные внезапным порывом переменчивого морского ветра… А может, властно коснулась их высшая Воля, внятная сердцам птиц, но не простых смертных людей. Смолкло хриплое карканье, и воронов, ставших похожими на две горелые тряпки, унесло в сторону болотистых пустошей. Медленная усмешка проползла по лицу длиннобородого старика в войлочной шляпе и синем плаще, стоявшего среди толпы на причале.

Было слышно, как один за другим хлопали, расправляясь на ветру, паруса кораблей.

Пока собирали в обратную дорогу гостей, Хрольву было всё недосуг хорошенько испробовать дарёного жеребца. Он давно стал конунгу родичем и правой рукой, так что дел вечно было без счёта. Кто проследит, чтобы на вендские лодьи погрузили достаточно пива и доброй вяленой рыбы? Хрольв. Кто мимоходом рассудит двоих купцов, поспоривших из-за рабыни, оказавшейся глухонемой? Опять Хрольв. Так и вышло, что он всего лишь проехался на беленьком по двору и не дал себя сбросить, когда тот для знакомства начал бить задом, подскакивая на всех четырёх ногах. Хрольву понравился сильный и своенравный жеребец, и показалось, что тот, в свою очередь, если не полюбил нового хозяина, то по крайней мере счёл достойным противником. Ярлу хотелось ещё побаловаться с конём и понять, на что тот в действительности способен, но всё не было времени.

На другое утро после проводов посольства Хрольв проснулся с рассветом. Накануне за ужином он несколько раз опрокидывал рог, а потом Гуннхильд долго не давала ему уснуть, без конца говорила о «злом взгляде», будто бы устремлённом на него неизвестно откуда. Ярл уважал предвидения жены, но иногда она вела себя странно. Вот и вчера толком не смогла ничего ему объяснить, только плакала, словно двадцать зим назад, когда боялась вот-вот его потерять… С чего бы? Хрольв всё пытался её убедить, что охота на вепря, где он в самом деле едва не лишился ноги, давно миновала. Под утро он, кажется, преуспел, и Гуннхильд уснула. А он, повертевшись в постели, оделся и вышел наружу. У дверей потрепал по ушам бедного Дигральди, распластанного на овчине. Верный пёс только вздохнул и лизнул ему руку, моля простить за бессилие, за то, что не может последовать за ним, как всегда.

Во дворе ярл велел зевающему спросонья рабу седлать белого жеребца. Атласный красавец скалился и прижимал уши, а потом чуть не вышиб Хрольва из седла, взвившись на дыбы и без предупреждения прыгнув вперёд. Ярлу это понравилось. Он расхохотался и вытянул жеребца гремучей плёткой, подаренной вместе со сбруей. Плетёный ремень мог пробить шкуру насквозь; Хрольв сдержал руку, лишь показал жеребцу – мол, дешевле будет послушаться. Зверь завизжал, для порядка вспорол воздух копытами – и полетел через двор в распахнутые ворота. Ярл сидел цепко. Он знал, что норовистый ещё признает его, ещё будет встречать ласковым ржанием и лезть носом в ладонь, отыскивая сухарик.