В якутской тайге

Под огнем противника, потеряв одного убитым и двух ранеными, эскадрон Адамского первым достиг березняка и ударом в штыки опрокинул приблизившихся белых, заставив их отойти к амбарам.

Я остался без резерва. А пепеляевцы лезут напористо, до них осталось теперь шагов восемьдесят. В нашей цепи есть уже убитые. Раненые, сдерживая стоны, оставляя на снегу кровавый след, ползут в юрту, куда убрался с простреленным плечом и Тупицын.

В нескольких шагах за нашей цепью валяются убитые быки и кони. Одна лошадь, волоча перебитую заднюю ногу, дрожа всем телом, храпит, сверкает белками полных страха глаз, ковыляет, путается между опрокинутыми санями и трупами животных. Остальные наши лошади и быки, оборвав поводья, бешеным галопом несутся через озеро на запад. Некоторые из них, настигнутые шальной певучей пулей, черным бугром падают на ледяную грудь озера. Пытаются встать, беспомощно дрыгают ногами, бьются головой, зарываются в глубокий снег и, обессиленные или мертвые, затихают.

Стрельба все учащается. Белые уже рядом, всего лишь в сорока шагах от нас. Хорошо видны их потные, разгоряченные боем лица. Как назло, у одного «кольта» поломка, у другого задержка — перекос патрона.

Начальник пулемета Петров нервничает и никак не может выправить ленту. Со злости он вцепился зубами в перекосившийся патрон, а на глазах слезы ярости. Сломал себе зуб, губы в крови.

— У-у, мать твою!…

— Шура, не волнуйся, будь хладнокровней! — говорю я ему. — Этим делу не поможешь. Не волнуйся, успеешь. На двадцать шагов подойдут — легче бить будет.

Карачаров только что перезарядил свой автомат Шоша новым диском, поднял приклад к плечу, но открыть огонь не успел… Разрывная пуля разворотила ему голову, и он, обхватив обеими руками свой автомат, упал на него. Снег, как губка, впитывал льющуюся из страшной раны горячую, дымящуюся кровь…

Наше положение стало критическим. Фельдшер Токарев вырвал из-под Карачарова автомат и, стоя, в упор выпустил во врага все патроны. Я бросился к цепи, скомандовал:

— Встать! За мной, в атаку!..

Закончить команду не смог. Вражеская пуля угодила мне в грудь. Я все видел и понимал, но сразу лишился голоса и точно прирос к земле — мои ноги мне больше не повиновались.

А пепеляевцы подходили все ближе и ближе. До них осталось каких-нибудь двадцать пять — тридцать шагов. Цепь наших красноармейцев со штыками наперевес стояла на месте, может быть, ждала, когда я поведу в атаку. Тогда я вскинул карабин и выстрелил… Эскадроны, как по команде, открыли огонь.

В цепи рядом со мной стоял Кайгородцев. Он взглянул на меня:

— Ты что бледный?

— Ранен. Не говори остальным. Передавай мою команду: «Ложись! Частый огонь, бросай гранаты!»

Кайгородцев стал передавать мои распоряжения.

Сильнее с обеих сторон заговорили винтовки. Глухо хлопали разрывы наших ручных гранат. Они раскидывали снег, и вместе с плевками черного дыма и грязно желтого огня разбрасывали осколки, издавая звук, похожий на звон разбитого оконного стекла.

Белые тоже забросали нас японскими гранатами, но те не разрывались. Одному нашему бойцу такая граната угодила в голову. Он отделался громадной шишкой, покрутил головой, от души выругался. Потом даже улыбнулся:

— Однако хорошо. Японцы держат нейтралитет, — и бросил гранату обратно.

Петров к тому времени устранил задержку у «кольта» и в упор бил по белым.

И цепи пепеляевцев дрогнули, не выдержали. Вначале медленно стали пятиться назад, а потом в беспорядке побежали к опушке. Все три наших эскадрона с криком «ура» бросились вперед.

— Стой, куда торопитесь? Успеете к теще на блины!.. — в азарте кричали бойцы.

Первый эскадрон продолжал преследование. Пепеляевцы не оказывали сопротивления и поспешно уходили в тайгу. Второй и третий эскадроны переменили направление атаки и ударили в левый фланг белым, обстреливавшим батальон. Те также стали отступать. Отряд и одна рота из батальона преследовали противника больше версты, после чего стали возвращаться к своим юртам.

Я пришел раньше и, зайдя в юрту, потерял сознание. Когда пришел в себя, то уже лежал на той самой скамье, на которой провел ночь перед боем.

В сегодняшнем бою эскадроны потеряли одиннадцать человек убитыми и пятнадцать ранеными. Потери батальона составили тридцать человек убитыми и семнадцать ранеными.

Противник на месте боя оставил сорок девять человек убитыми, из них больше двадцати офицеров, и двух ранеными. Позднее, захватив донесение генерала Вишневского Пепеляеву, мы узнали, что потери белых составили сто десять человек.

Такой неожиданный исход боя заставил Вишневского отказаться от повторной атаки и временно отойти по амгинской дороге к селению Табалах (Олений луг). Преследовать его, чтобы окончательно разгромить, мы не могли из-за усталости бойцов и из-за значительных потерь командного состава. Кроме меня, из строя выбыли два командира эскадрона, два командира роты и несколько командиров взвода. Дмитриев появился только после боя. Понятно, что он не мог пользоваться необходимым в такой момент авторитетом.

Отряд остался на старом месте. Выставили караулы, потом начали стаскивать во двор всех убитых, как своих, так и пепеляевцев.

Над тайгой еще плавал разорванными клочьями туман. Из-за горы выглянуло солнце и озарило снежные вершины дальних гор. Потянуло свежим ветерком, холод забирался под шинели и полушубки часовых, заставляя красноармейцев ежиться и похлопывать руками. В юртах загорелись потухшие было камельки, из труб снова повалил густой дым. По-прежнему была невозмутима величавая тайга, и, если бы не трупы людей и животных во дворе, не кровь на снегу да стоны раненых, можно было подумать, что ничего и не произошло.

ПРЕДСМЕРТНЫЕ ИСПОВЕДИ

Возвращаясь после преследования белых, первый эскадрон пробирался через кусты и наткнулся на неподвижное тело полковника. Вначале думали, что он мертв. Подошли поближе, присмотрелись — дышит. Оказывается, полковник ранен и лежит без чувств. Забрали с собой, принесли в юрту и положили в угол на сено. Через несколько минут освободившийся санитар попросил красноармейцев поднести раненого поближе к огню. Сняли доху, расстегнули френч — рубаха вся в крови. Фельдшер осмотрел и безнадежно махнул рукой:

— Полчаса не проживет.

Действительно, ранение было тяжелое: двумя пулями в грудь навылет.

— Давай все же сделаем перевязку, — предложил подошедший фельдшер Куприянов.

Проворные руки достали из санитарной сумки бинт, марлю, раствор марганцовки, обмыли раны и быстро наложили на всю грудь широкую повязку.

Полковник не двигался, он только изредка вздрагивал. Сквозь крепко сжатые челюсти иногда прорывался стон, похожий на мычание, да слышно было, как в простреленной груди при глубоком вздохе клокотало, словно что-то переливалось. Повязка быстро промокла.

— Отходит, — сказал фельдшер и отвернулся.

В это время в юрту вошел вооруженный винтовкой пепеляевец. Увидев его, красноармейцы кинулись к выходу, думая, что юрту окружили белые.

Вошедший же с недоумением осмотрелся вокруг.

— Вот-те раз! А я думал, здесь наши… — будто оправдываясь, проговорил он. — В разведке был, оторвался от своих и во время боя в лесу плутал. Слышал, «ура» кричали, стрельба была, я и подался сюда. Вот поди ж ты, оказия какая. Сам черт тут не разберет, ежели русские с русскими воюют. Были бы японцы или американцы, тогда другое дело, а тут и язык один, и матерятся одинаково.

Пока продолжался этот необыкновенный монолог, полковник с усилием открыл глаза. Мутным, немигающим взглядом стал смотреть в потрескивающий камелек. Потом медленно перевел взгляд на пепеляевца и неожиданно для нас заговорил слабым голосом:

— Как наши дела, брат Юрецкий? Потери у нас большие? Ты тоже ранен?

— Нет, брат полковник, цел я остался, но мы оба в плену у красных.