Молчание сонного пригорода

Дочитав газету, он чуть-чуть посидел, как будто чтение и еда плохо синхронизировались. Он стал щелкать всеми пальцами по очереди и досчитал до семи, когда несколько суставов никак не захотели щелкать. Наконец он встал, чтобы заварить себе кофе и достать из белого кондитерского пакета с черной надписью «Булочная Прайса» десерт, большое печенье с кусочками шоколада. Он поднялся, отнес тарелку и чашку в Голубую комнату, но сначала достал из ящика кухонного стола ножницы и аккуратно вырезал из газеты фотографию второклассников.

Он положил вырезку в папку из коричневой бумаги, помеченную заглавием «Детский мир», которая уже еле закрывалась от подобных вырезок, и опять сунул ее в ящик. Но когда он отвернулся от стола и пошел в Голубую комнату, она превратилась в телевизионный салон с креслом — на самом деле выброшенным диванчиком из кинозала, недостаточно большим для двоих. В другом углу комнаты стоял ободранный «сони» с 56-сантиметровым экраном, на макушке которого примостился черный видеомагнитофон «Минолта», похожий на прямоугольную шляпу. Рядом стояла стопка кассет, в том числе большая подборка полнометражных диснеевских мультфильмов. Вчера он на три дня взял в видеопрокате полудокументальный фильм о беспризорниках в Сиэтле под названием «Бродяги». Он поставил кассету и сфокусировался на мальчишке, который носился вверх-вниз по улице на скейтборде, но вскоре ему стало не по себе, кресло полуобнимало его, и он от нечего делать стал стучать по подлокотникам. От набитого желудка у него появилось чувство, будто он расплылся шире своих обычных очертаний, словно амеба в брюках. Образ собаки улетучился, хотя он может вернуться позднее. А сейчас он только и дожидался, когда откроет полученную посылку, но откладывал до подходящего момента.

В последний раз глотнув кофе, он выключил видеомагнитофон. Может быть, пора зайти в Темницу. Открыв дверь в Голубую комнату, он сделал вид, что спускается в подвал. Темница на самом деле была ванной комнатой, неожиданно большой, но сырой, в ней пахло плесенью и холодным потом. В ванне стояла конструкция из выброшенных деталей домашних тренажеров с какими-то странными креплениями, похожими на упряжь. На соседней стене на высоте детского роста были закреплены наручники. Он глубоко вдохнул, вбирая в себя атмосферу. Забравшись в ванну, он закрепил себя ремнями, а последний ремешок туго затянул зубами. Стоя на коленях, он практически мог повиснуть. Когда он закрывал глаза, как теперь, он мог превратиться в того азиатского мальчика с тоненькими ручками, поднятыми, как бы сдаваясь, с гладкими подмышками, в которые можно впиться ногтями, с мягким животом и пупком-пуговкой. И маленьким, как колибри, пенисом.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он перевел взгляд на Хлюпостул, небольшой, обтянутый кожей деревянный стул с прорезанной в сиденье круглой дырой и ножками, привинченными к подставке. Он вытянул шею, представляя свою голову под стулом, как будто он просовывает язык в кого-то, кто извивается наверху. Но одновременно у него в голове щелкнуло, и он вообразил, как он сидит на стуле, слабый и невинный, а снизу его щупает что-то влажное. Наполовину его фантазии состояли из проекций тела, его отчаянного желания, находившего на него во время приступов.

Он скорчил гримасу, изображая гиену, потом свинью, потом волка. Так они играли в игру под названием «дикий детеныш», которой его научила тетя: один строит рожи, рычит и воет по-звериному, а другой отгадывает, что это за зверь. Одна часть его хрюкала, а испуганный ребенок визжал. Потом он высунул волчий язык.

Его голова качалась вверх-вниз, из стороны в сторону, язык высунут, стесненный ремнями позвоночник выгнулся дугой. Когда ему надоело, он освободился, дернув застежку, которая иногда заедала. После целого бессвязного дня он почувствовал себя лучше, как будто физическим напряжением ему удалось дисциплинировать какую-то вялую лень. Боль производила на него бодрящее, даже проясняющее действие. Он сжимал и разжимал руки, выходя из ванной, пробуя свое обновленное тело.

В Желтой кухне он тщательно вымыл посуду губкой и мылом, подолгу задерживаясь на каждой тарелке. Все тарелки нужно было поставить в сушилку под нужным углом. Только потом он вернулся к оставленной на табуретке коробке. Оттягивая миг, стараясь не торопиться, он тренировал терпение, как боевое искусство.

Он взял коробку, словно она была хрустальная, и отнес в спальню, где на поблекшие обои были приклеены плакаты с пастельными самолетами, поездами и машинами. У дальней стены стояла двуспальная кровать с аккуратно отогнутым стеганым покрывалом. Часы в виде Микки-Мауса на ночном столике показывали без нескольких минут десять, но человек обычно ложился спать рано. Он осторожно поставил коробку на кровать и быстро разделся. Под подушкой лежали аккуратно сложенные серые трусы с Гуфи и растянутая бейсбольная майка — его взрослая пижама.

В качестве обратного адреса на коробке значился абонентский почтовый ящик в Миннеаполисе, и отправитель тоже знал только номер анонимного ящика в Фэрчестере. Человек взял старые материны ножницы, похожие на птичий клюв, и разрезал обертку. Вот оно: полный набор мальчиковой одежды, разложенный по пластиковым пакетам, от брючек защитного цвета до футболки с круглым вырезом. Истинной наградой оказалось детское нательное белье с пятном мочи и узкой коричневатой полоской пота по краям — с нежным, слегка терпким запахом, так же отличающимся от едкой мужской вони, как ягнятина от баранины.

Еще один вечерний ритуал перед сном. Он прошел в ванную, примыкавшую к спальне, щелкнул выключателем и уставился на себя в зеркало. У него было бледное лицо без морщин, похожее на детское, если бы не взрослая щетина на подбородке и не синеватые круги под глазами. Он попробовал улыбнуться, но вышло похоже на гримасу, улыбка превратилась в зевок, его рот раскрывался все шире, пока не стал шириной с пол-лица. Хватит — сейчас никаких волков. Он опять улыбнулся, и на этот раз получилось: губы выжидающе раздвинулись, чуть приоткрыв верхние зубы, взгляд дружелюбный. Он погладил себя. Молодец.

Вернувшись в спальню, он включил шум океанского прибоя, лег и натянул детские трусы на лицо. Глядя сквозь переплетение хлопчатобумажных волокон, он видел мальчика, бегущего по пляжу, маленькие бедра натягивают ткань, гладкие руки двигаются взад-вперед. «Мой милый ангелочек», — пробормотал он. Он начал гладить себя, потом массировать и наконец схватился, как за теннисную ракетку, и стал яростно накачивать. Он кончил на простыни, вытерся салфеткой и рухнул на спину без сил.

Перед тем как заснуть, он вдруг вспомнил, что так и не распаковал то, что осталось в багажнике машины, но теперь ему было все равно.

Глава 3

Я был на полпути к дому Мэри Роренбах, как вдруг вспомнил про листок и стал с такой яростью шарить по карманам, что Алекс, который на заднем сиденье вытрясал душу из «Геймбоя», крикнул:

— Папа, смотри на дорогу!

— Ты лучше следи за своими пришельцами, — сказал я ему, пока в его игрушке, что-то такое вроде «Звездных владык», бибикало и пищало. — Ты чуть не лишился линейного крейсера.

Ладно, поищу потом. Мы живо добрались до Роренбахов, потеряв несколько кораблей-разведчиков, и к нам из-за решетчатой двери выглянула Мэри, у нее был такой вид, будто ей не терпится бежать на свидание, — только сегодня Мэри присматривала за Алексом. Мы собирались на ужин к Мирноффам.

— Привет, Алекс! — Мэри непринужденно скользнула к нему на заднее сиденье, но проявила достаточно сообразительности, чтобы не отвлекать его от финала, требовавшего концентрации. На ней были самые обычные джинсы, футболка и босоножки на черной платформе, которые в том году считались последним писком моды.

— Привет. — Алекс наградил ее недовольной мальчишеской гримасой, опустив лицо.

На самом деле Мэри ему нравилась. Это была девушка с воображением: в прошлый раз она придумала играть под столом, воображая, что это пещера, и Алекс до сих пор не мог забыть игру. К тому же у нее хватало ответственности, чтобы не заваливаться с приятелем на наш диван, уложив ребенка спать.