Страница 6 из 7
Им никогда не приходила в голову мысль, что если бы их имена — Жан Деменс и Лоран Дельфен — услышали в доме Гренье, то не поняли бы, о ком идет речь.
Анжела между двумя порциями сплетен сообщила хозяину, что ее соседка собирается переезжать; хоть ее муж и отказывался дать развод, она собиралась поставить его перед свершившимся фактом и переехать, забрав всех детей. Жан попытался скрыть радость, но потом, воспользовавшись тем, что Анжела отправилась за покупками, позвонил Лорану в театр, чтобы сообщить о предстоящем событии.
Вечером они поспешили отпраздновать это в «Королевской устричной» на площади Саблон, чей интерьер был выдержан в синих тонах, напоминавших о море. По такому случаю разорились на шампанское. Рабочий люд, проживавший в сырых многоэтажках квартала Мароль, и представить не мог, что там, над крышами их домов, в верхнем городе, два любезных господина за столиком одного из самых дорогих ресторанов столицы празднуют освобождение одной из тех, кто вкалывает без передыху.
В следующий понедельник они задумались, как помочь Женевьеве обустроиться, не вызывая подозрений, выступая, как прежде, безымянными дарителями. Прикинули план действий, но тут из магазина донеслось:
— Ах, вы представляете, синьор Деменс, Эдди Гренье хватил удар! Хлоп — и мозговое кровотечение! — прокричала Анжела.
— Он умер?
— Нет. Увезли на «скорой». Он в реанимации. Надеюсь, добрый Боженька отправит questo diabolo[13] в преисподнюю.
— Анжела, католики должны быть милосердны!
— Уж там-то задницу этого Эдди припечет не хуже, чем здесь: вечно его тянет туда. Almeno,[14] он заплатит за свое свинство. Si, lo so,[15] может, это не по-христиански, но ведь questo monstro[16] тоже не христианин, так пусть…
Жан охотно отпустил ей этот грех, поскольку разделял ее мнение.
В течение нескольких часов Жан и Лоран пылко жаждали смерти Эдди, вовсе не смущаясь жестокостью своих желаний; их тревожило, что это происшествие может отсрочить счастье Женевьевы.
Сначала в ежедневных докладах Анжела сообщала, что состояние больного без перемен. Потом возвестила, что ему «чуток получше». Наконец протрубила, будто сообщая о победе, что из реанимации Эдди перевели в кардиологическое отделение. День за днем Анжела, не сознавая перемены и следя за ходом болезни Эдди глазами своей соседки, упивалась малейшими улучшениями, желая больному полного выздоровления; добрая по натуре, она разве что не носила цветочки типу, к которому питала такое отвращение.
Через несколько недель Анжела, опершись на метелку, спросила:
— Господин Деменс, я ведь уже рассказывала вам о своей соседке, мужественной Женевьеве Гренье?
Жан сдержался: его всегда удивляло то, что Анжела вообще не помнит, что именно она говорила, — вероятно, сказывалось непрерывное словоизвержение…
Он равнодушно уточнил:
— О той, что собиралась уйти от мужа?
— Ecco![17] Представьте, она передумала.
— Как?!
— Сегодня его выписывают из больницы. Предстоит период реабилитации.
— Но ведь есть специальные заведения.
— А я ей что говорила, синьор Деменс?! Parola per parola[18] — вот это самое и сказала! И знаете, что она мне ответила? Что он отец ее детей и она никогда не простит себе, если оставит его in questo stato,[19] поэтому она отказывается от других своих планов. Я, вообще-то, не поняла, что она suggurisce[20] под «другими планами», ведь она собиралась всего лишь переехать, а не менять профессию… Впрочем, нужно будет помочь ей в больнице, я обещала. В пять часов! Вы позволите tolgo[21] несколько минут? Я завтра наверстаю.
— Более того, Анжела, я вас подвезу туда: мне нужно доставить украшения.
— Fantastico!
К пяти Жан доставил Анжелу к больнице Святого Петра, а потом, когда она вошла в здание, припарковал машину неподалеку и устроился в кафе на улице От.
Анжела появилась через полчаса, она несла картонные чемоданы.
Женевьева катила инвалидное кресло, в котором сидел обрюзгший, мертвенно-бледный Эдди, со слюной на отвисшей нижней губе — просто мясная туша, трясущаяся при малейшем толчке; вся правая сторона тела сверху донизу была парализована.
Лицо Женевьевы над его безвольно мотавшейся головой казалось лишенным выражения: восковая кожа, бледные губы, потерянный взгляд, устремленный куда-то вдаль.
Жану хотелось выскочить на улицу и крикнуть ей: «Оставь его! Он тебе испортил жизнь, дальше будет еще хуже. Скорее отправляйся к Джузеппе!»
Но по заботливости, с которой Женевьева катила кресло, избегая неровностей дороги, удостоверяясь, что он хорошо укрыт, Жан понял, что она не изменит своего решения. Жертвуя своим счастьем, она похоронит себя заживо, с самоубийственной добротой избрав жалость к Эдди, а не любовь к Джузеппе.
Она прошла в нескольких метрах от него; при виде того, как нежно она направляет кресло с овощем, в который превратился Эдди, к кварталу Мароль, негодование Жана сменилось восхищением. Какое достоинство! «В горе и в радости…» — провозгласил кюре в сиянии витражей собора Святой Гудулы. Она дала клятву и держит слово. Счастье было таким недолгим, а давно сменившему его горю не видно конца. Жан осудил собственное ничтожество… А способен ли он на такую самоотверженность?
Потрясенный, он сел в машину и долго кружил — без смысла и цели, задумчиво — по тоннелям, пронизывающим город.
Узнав о полной перемене планов Женевьевы, Лоран тоже разволновался. Как можно поставить что бы то ни было выше счастья? Он такого и представить не мог… Женевьева, решения которой они оба не одобрили, заставила их усомниться.
В тот вечер Лоран задал Жану вопрос:
— Ты меня не разлюбишь, если я стану калекой?
— Не знаю. До сих пор ты приносил мне лишь радость, — ответил Жан. — А ты?
— Я тоже не знаю.
Они задумались.
— В сущности, невелика наша заслуга, что мы любим друг друга, — заключил Лоран.
Жан кивнул.
Они переглянулись, обуреваемые противоречивыми чувствами. Следует ли дать друг другу доказательства своей привязанности? Абсурд. Они не стали делать окончательных выводов и отправились в кино.
Последующие месяцы подтвердили самоотверженность Женевьевы.
Лоран, у которого вошло в привычку присоединяться к коллегам по цеху в барах квартала Мароль, нередко видел Джузеппе; с каждым разом тот выглядел все более понурым, удрученным.
— Хозяин «Попугая» говорит, что Джузеппе вскоре собирается вернуться в Италию, — однажды сообщил он Жану, — а недовольное выражение его лица объясняет тоской по родине.
— Ну и дела… А Давид? Стало быть, он так и не узнает своего настоящего отца?
— Это судьба побочных детей: здесь решает мать.
Скверный поворот, который приняли события, — хроника объявленной катастрофы — охладил их интерес к семейству Гренье.
Как-то непроизвольно они почти забыли о Гренье, завели новых друзей, стали чаще путешествовать.
Быть может, им стало страшно… Кто из нас, вплотную столкнувшись с чужой бедой, не опасался заразиться?
После, когда мы понимаем, что несчастье не передается, как вирус, то боимся уже не самой беды, а того, как поведем себя перед лицом несчастья. Инерция, что помогает нам выстоять в тяжких ситуациях, открывает двери негативным внутренним силам, тем, что побуждают заглянуть в пустоту, подталкивают нас склониться над клокочущим кратером, приблизиться к лаве, вдыхая гибельный раскаленный воздух…
13
Этого дьявола (ит.).
14
По крайней мере (ит.).
15
Да, знаю (ит.).
16
Это чудовище (ит.).
17
Точно! (ит.)
18
Слово в слово (ит.).
19
В таком состоянии (ит.).
20
Иметь в виду (ит.).
21
Здесь: скостить (ит.).