В Америке

Вот еще один снимок. Мать Эдвины. Мэри. Моя первая жена была ангелом. Знаете, что такое ангел? Это женщина, которая думает только о своем муже. Моя вторая сошла с ума. В последние годы своей несчастной жизни она была уверена, что я где-то прячу другую жену, с которой по-настоящему счастлив. Ах, если бы это было правдой! У моего отца было две жены. Одну он бросил в Англии, а вторая — моя мать. [Кладет фотокарточку на стол.] Вам нравятся счастливые концовки, Марина? Я всеми силами борюсь с ними. Да, борюсь. Вероятно, вам нравится, как в течение сотни лет коверкали «Короля Лира» в Англии и Америке: шут изгнан, у Эдгара и Корделии — роман, Лир и Корделия остаются живы. Одна из немногих вещей, которыми я горжусь, — я положил этому конец. Не люблю счастливые концовки. Ненавижу. Но только потому, что их не существует. [Садится. Берет Марыну за руку.] В последнем акте должна наступать разрядка, вы так не думаете? Как в жизни. Старость — это разрядка. Смерть, если повезет, тоже разрядка. Кто станет упрекать пьесу в том, что она не заканчивается на самой высокой ноте? «Гамлет» не может заканчиваться словами умирающего Гамлета, верно, Марина? Должен выйти Фортинбрас и отвлечь внимание публики от жалкой участи Гамлета. Затем мы можем его оплакать, если захотим. Или не оплакать. [Снова встает.] Уже поздно, чувствуется разрядка? Скоро полночь. «Ужель боюсь я? Кого, себя? Здесь больше никого»[115], — как говорит король Дик, когда к нему приходят призраки на Босуортском поле. Мне не хочется отпускать вас, Марина. «Мы слышали звон колокола в ночи, мистер Шеллоу!..»[116], но американцы никогда его не слышали. Должно быть, вы слышали звон колокола в ночи у себя в Польше, Марина. Но у нас в Америке в ночи не звонят. Мне хотелось бы прожить один день — хотя бы день, за который я не вспомнил бы ни одной строчки Шекспира! Пора сделать последний, разряжающий глоток. [Наливает себе еще виски.] Это неправда, что шекспировские строки постоянно теснятся у меня в голове. Бывают дни, когда я не думаю ни о чем, если не говорю и не декламирую. Я пью. Сплю. Хожу. Мрачнею. Дайте руку, Марина. Нет, у меня есть задумка получше. Закройте глаза, Марина. Не бойтесь. И гоп-ля, абракадабра! — или какую там еще тарабарщину выкрикивают фокусники. Откройте глаза. А вот и череп. [Размахивает им.] Мой череп Йорика. Это не черепок обычного бедолаги, Марина, который выкопали на кладбище бродяг и продали театру. Это череп преступника. Я даже знаю его имя. Фило Перкинс. Повешен за конокрадство. Никакой милости, ниспадающей теплым дождем, и так далее. И знаете, каким было его последнее желание, когда этот несчастный поднялся на эшафот? Чтобы с его головы, после того как ее снесут с плеч, аккуратно сняли кожу, а череп отослали в качестве подарка, с поклоном, великому трагику Юнию Бруту Буту (понятно, где подарок можно было использовать). Да, этот конокрад оказался заядлым театралом. Большим поклонником отца, на которого он ходил смотреть при любой возможности. И его палачи благородно выполнили просьбу, и эта серенькая штуковина многие годы служила моему отцу черепом Йорика, а затем перешла ко мне. А еще говорят, что американцы ничего не смыслят в серьезном театре! Ну-ну, ну-ну… [Кладет череп посредине ковра. Отходит назад и смотрит на него.] Страдаю ли я? Я слышу, как люди шепчутся у меня за спиной. Бедный Эдвин Бут. Бедный Эдвин Бут. И я не хочу их разочаровывать. Поэтому я страдаю. Такова моя роль. Всю жизнь угрюмый, терзаемый горем. Я был бы подлинным чудовищем, если бы не страдал. Но я не возражаю быть подлинным чудовищем. Смерть Мэри. Смерть… Джонни. Возможно, я вообще не страдал. Просто стал очень тонким, как страничка в книге. Если вы можете сказать: «Я страдаю», значит, вы не страдаете по-настоящему, Марина. Вы — актер. [Ставит лампу на ковер рядом с черепом.] Иногда мне кажется, что я просто становлюсь собственным отцом. Что все те процессы, которые делают меня все больше и больше похожим на отца, набирают силу и скорость и устремляются к обрыву, подобно водопаду, а затем они сбросят меня в темную, мутную воду, и я утону в его безумии. Если только прежде не умру. Уж об этом-то я позабочусь. Невзирая на то что Всевышний наложил Свой запрет на самоубийство… Я играю, Марина. Наверное, вы заметили. Ох уж этот Нед! Никогда не говорит того, что думает. Я не покончу с собой. Слишком труслив. Отец умирал один, совсем один. Мне уже было девятнадцать. Он оставил меня в Сан-Франциско. В Новом Орлеане сел на миссисипское речное судно, отправлявшееся в Цинциннати; на пятый день поездки упал навзничь — вот так. [Валится на пол.] Нет, не помогайте мне. Я потерял счет времени и событий, живу, как в тумане. Мне говорят, что я играю лучше, чем обычно. Это неправда. Да, Фило? [С трудом поднимается.] Но сегодня, мне кажется, мы играли довольно хорошо. И вы согласились пойти со мной в клуб. Я могу пригласить почтенную женщину к себе домой, потому что живу в актерском клубе. Но это — мой дом, как вы знаете, и вы находитесь в моей частной квартире. Можно дотронуться до вашего лица? Все равно дотронусь, нравится вам это или нет. Я вижу, вам нравится. Вы чертовски привлекательны, Марина. [Икает.] Я же говорил, что я не Ромео. [Еще раз икает.] Страданий ровно столько, сколько вы способны вынести, а затем наступает комедия желаний. Или не наступает. «Кто женщину вот этак обольщал? Кто женщиной овладевал вот этак?..»[117] Лучше бы я потратил столько времени на то, чтобы выучить названия созвездий, а не великие роли эвонского барда. Когда опускаешься во тьму, Марина, становится трудно представить, что, когда ты уйдешь, свет по-прежнему будет сиять. Да, как только мы понимаем, действительно понимаем, что умрем, астрономия становится единственным утешением. Взгляните на небесный театр, Марина. [Распахивает окно.] Померзнем немного. Снег идет. Скоро вам захочется обратно в «Кларендон». Взгляните на звезды, Марина. На деревья и огни, что выстроились вдоль авеню. Вы озябли? Хотите, чтобы кто-нибудь вас согрел? Пойдемте в спальню, Марина. Я поделюсь с вами одним секретом. Рядом с моей кроватью стоит портрет Джонни в рамочке. Можете лечь вместе со мной. Возможно, я не так уж пьян и еще смогу заняться с вами любовью. [Марына стоит.] Да, прижмитесь ко мне. Нет, черт возьми, я прижмусь к вам. Погодите, погодите. Возможно, вам интересно, откуда я столько о вас знаю. Но я же играл с вами, женщина! Я видел, как вы притворяетесь. Нет ничего более откровенного. Вы обнажены передо мной, словно моя невеста. А я — ваш муж по искусству. Ваш пожилой муж. Ваш дряхлый, слабоумный муженек. Ваш приземистый, тонкогубый, гладковолосый, сумасшедший…

— Ну хватит, Эдвин, — сказала она. — Дорогой Эдвин.

— Ах, женское милосердие. Совершенно не заслуживаю. И с величайшей благодарностью принимаю. Великодушный, благожелательный, непостижимый женский призыв остановиться.

— Перестаньте, Эдвин.

— Я перестану. На самом деле, мне хотелось обсудить один эффект, если вы не возражаете. После того, как вы выходите и Порция говорит мне. То есть в тот момент, когда Шейлок говорит вам, Порции… Кажется, Марина, можно бы улучшить эту сцену. Не знаю, наверное, вы все-таки можете прикоснуться ко мне Я не такой уж ярый противник нововведений. И не настолько привержен традиции. К тому же терпеть не могу пустых повторений. Но я ненавижу импровизацию. Актер не должен ничего выдумывать. Давайте пообещаем друг другу, здесь и сейчас, всегда предупреждать, если собираемся внести что-то новое, хорошо? Нам еще предстоит долгое турне.

115

«Ричард III», акт V, сцена 3 (пер. М. Донского).

116

«Генрих IV» часть 2, акт III, сцена 2.

117

«Ричард III», акт I, сцена 2 (пер. М. Донского).