Лиходолье

– Держи, бабушка Ровина. – Я подошла к лирхе, осторожно накрывая ее плечи шалью, будто княжеской мантией, и села рядом, стараясь поймать задумчивый взгляд «зрячей» женщины. – А русалки могут жить среди людей или только у воды?

– Могут и среди людей жить, – задумчиво ответила лирха, снимая со стопки верхнюю тарру и кладя ее рядом с первой «рубашкой» вверх. – Но только если привяжут к себе человека.

– Надолго?

– Навсегда. – Взгляд ромалийки становится жестким, холодным, тонкие черные брови сдвигаются к переносице. – До самой смерти привязанный к русалке человек живет за двоих. Быстрее стареет, чахнет, теряет здоровье и силы, а русалка спокойно ходит по земле и может вовсе не ночевать в озере. Достаточно окунаться с головой в заповедном водоеме на закате – и все.

– И ничего нельзя сделать? – Мне почему-то стало неуютно, как будто бы, сама того не желая, я прикоснулась к чужой тайне. К толком не зарубцевавшейся ране на сердце, которую стыдливо скрывают от посторонних глаз. Лирха качнула головой, монетки, вплетенные в длинные косы, едва слышно звякнули.

– Нельзя. Убьешь русалку – к человеку все равно не вернутся растраченные молодость и здоровье, а вот горя можно принести много.

– Горя? – Я недоверчиво взглянула на лирху. – Разве свобода от русалки, крадущей жизнь, – это горе?

– Если любишь всем сердцем, то еще какое. – Ровина тяжело вздохнула и неожиданно положила теплую сухую ладонь мне на макушку. – Люди – существа странные. Они способны всей душой привязываться к кому угодно, даже к водяной ведьме, выпивающей из них силы и здоровье.

Я так и не задала лирхе вопрос, который крутился на языке.

Может ли человек так же крепко привязаться к шассе?..

Русалки! Здесь, в деревне, выстроенной на дне осушенного озера. Неудивительно, что мужики, встречавшие нас с Искрой при входе в Овражье, казались больными: каждый из них был повязан с русалкой, не имевшей возможности надолго покинуть тот жалкий пруд, который остался на месте заповедного озера. Им уже давно стало тесно, силы на всех не хватало, вот они и потянулись к людям, стараясь зацепить каждого пришлого, чтобы как-то оттянуть собственную неотвратимо наступающую старость. Ведь ведьма, повязанная с водяной нечистью, лишившись источника силы, начинает стареть куда быстрее обычного человека – еще вечером это могла быть юная девушка, которая поутру становится зрелой женщиной, а к полудню превращается в старуху и остается таковой, пока не скроется от солнца на дне заповедного водоема.

Или же пока не привяжется к человеку, который будет стареть вместо нее…

Густой туман, заполонивший баню, стал ледяным, сгустился так, что даже шассьи глаза перестали видеть хоть что-то дальше вытянутой руки. Стало тихо-тихо, только где-то раздавалось еле слышное журчание воды, негромкие всплески, будто кто-то шлепает по мелкой лужице, топчется на месте, не приближаясь, но и не отдаляясь.

Искра, чтоб тебя! Где ты, когда нужен больше всего?!

Я ударила кулаком по двери, доски глухо загудели, но не поддались ни на волосок. Здесь мне русалок не победить – вокруг вода и слишком мало места что для ромалийских плясок, что для драки. Надо наружу, под открытое небо, где у меня есть шанс выстоять и сохранить человеческий облик.

Туман неожиданно разошелся к стенам, как две половинки занавеса, который отдергивали загрядские актеры, ставившие малопонятные пьесы на площадях, и прямо в лицо мне с шумом двинулась высоченная, от пола до потолка, водяная стена, пышущая влажным жаром и роняющая с кипящего гребня обжигающие капли.

От очередного удара покрытыми золотой чешуей руками дверной косяк раскололся на длинные узкие щепки, и я вылетела в предбанник, подгоняемая катящимся за спиной водяным валом. Перепрыгнула через чурбачок, которым была заботливо подперта дверь, чуть не наступила босой ногой на торчащий из какой-то досочки гнутый железный гвоздь и выбежала наружу, под открытое небо, плачущее по-осеннему холодным дождем.

– Как ты выбралась?! – Голос старостиной дочки, от возмущения поднявшийся до неприятного, режущего слух визга, раздался совсем рядом, легко перекрывая и шелест дождя, и шум водяной стены, выкатившейся из бани и сорвавшейся со ступенек уже остывшим, чуть теплым потоком.

Я резко обернулась, так, что намокшие косички с еле слышным свистом рассекли воздух и ощутимо шлепнули по плечу. Взглянула на высокую, нескладную девушку шассьим взглядом, безошибочно определяя в ней русалку. Водяную ведьму с едва трепещущим под сердцем пламешком-жизнью. Молодую и, похоже, недавно инициированную более старшими и опытными русалками. Еще не привязавшуюся к человеку и потому обладающую более слабым огонечком, загасить который так же просто, как и тусклую, невесть как теплящуюся искру нежити. Только протянуть когтистую, покрытую золотой чешуей руку, и сдавить огонек меж пальцами. Легко – как свечу потушить.

Боги Тхалисса, и этого я испугалась?

Холодные капли дождя барабанили по голой и без того мокрой спине, щекотливыми струйками скатывались по плечам, а я смотрела, как блеклый ореол молоденькой русалки окрашивается страхом и возмущением, и чувствовала, как мой собственный страх отступает, сменяясь глухим раздражением. Похоже, что девица положила глаз на Искру, приняв его за здорового, крепкого мужика, привязав которого, сумеет выкупить себе лет двадцать – двадцать пять красоты, молодости и сил. А слепая женка, что он водит за руку, будет только мешать, и потому если она случайно угорит в бане – знать, судьба такая, горькая…

– Змейка!

Я развернулась на знакомый голос, машинально хватая когтистой, поросшей золотой чешуей ладонью деревянный посох с обломанным, сточенным по дороге нижним концом. Над головой глухо рокотал гром, небеса потемнели, и я почувствовала, как по спине начинают колотить мелкие ледяные градинки. Краем глаза заметила яркое, сияющее алым и золотым пятно. Харлекин, злющий до невозможности, одним небрежным ударом отбросил молоденькую русалку в сторону и оказался рядом так быстро, что я даже не успела заметить это стремительное движение. Руки у Искры уже отливают стальным блеском, удлинившимся пальцам не слишком удобно держать короткий широкий меч, а из горла вырывается низкое, глухое рычание…

Мгновение затишья – и прежде, чем харлекин успел кинуться на русалок, раздается грубоватый, резкий окрик, который разом перекрыл и шум дождя, и плеск бурлящей в прудике воды. Град мгновенно прекратился, и я с изумлением увидела, как русалки отступают к людям, столпившимся на дорожке, ведущей от домов к бане. К тем самым «привязанным», вооруженным самострелами и грубо ошкуренными острогами.

– Уходите. – Голос худого мужика, того самого, что встречал нас у ограды, едва заметно дрожал. Староста Овражьего посторонился, пропуская вперед человека, который бросил на дорогу туго увязанный тючок, из которого высовывалась ременная лента Искровой походной сумки. – Забирайте свое добро и уходите. Они вас не тронут.

– А вас? – Я почувствовала, как на мои плечи опускается плащ Искры, и торопливо запахнула широкие полы, скрывая наготу. – Вы знаете, кто они?

Человек не ответил, но я и так поняла, что знает. Причем очень давно. И возможно, еще до того момента, как одна из русалок привязала его к себе. До того, как водяная ведьма родила ему дочь – ребенка, который по достижении определенного возраста вынужден был ночевать не в постели, а на дне затянутого ряской, постепенно мелеющего пруда. До того, как пришлось подыскивать ей «жениха»…

– И не стыдно было? – Искра сунул меч в ножны, уверенной, чуть развязной походкой подошел к тюку с вещами, забрасывая его на плечо совершенно спокойно, будто не замечал ни направленных на него самострелов, ни русалок, жавшихся к воде заветного пруда. – До Лиходолья всего ничего, а вы здесь русалок прикормили, да еще и путников в расход пускаете. Змееловов на вас нет.