Лиходолье

Не хочу вставать.

Скрипка заиграла громче, задорней. Чья-то тяжелая ладонь легла мне на плечо, легонько тряхнула. Я заворчала, ловя ускользающие остатки яркого, пестрого, как весенний луг, сна, и попыталась спрятать лицо под покрывалом.

– Просыпайся, Змейка. – Голос был куда ниже и раскатистей, чем у ромалийца, я перевернулась на спину и открыла глаза.

Тьма. Беспросветная и непроглядная, несмотря на то что лицо щекотали солнечные лучи. Короткий укол страха, разбудивший меня куда лучше ладони на плече или скрипки, остатки сна разлетелись в клочья, а слепота неохотно отступила. Я уже не дома. И табор, где я всего несколько месяцев побыла лирхой, тоже очень и очень далеко, где-то у берега беспокойного северного моря, где дуют соленые холодные ветра, вода свинцово-серая с белесой пеной на волнах, а прибрежные скалы гладкие, будто отшлифованные руками неизвестного камнереза. Сама я никогда не видела моря, но Михей-конокрад так красочно, так подробно о нем рассказывал, что иногда чудилось, будто бы я бывала там, на далеких скалистых берегах, слышала крики чаек, вдыхала полной грудью соленый ветер, ждала, когда на горизонте появится корабль под белыми парусами…

– Давай помогу выбраться из телеги. Держись за меня. – С этими словами Искра легко поднял меня на руки вместе с плащом, в который я была завернута, и перемахнул через невысокую обрешетку, украшенную обрезками лент и яркой ткани, из которой шились ромалийские юбки. Приземлился харлекин мягко, как кошка, аккуратно разжал руки и поставил меня на землю, по привычке, нежели по необходимости одернув подол платья.

– Эй, «зрячая»! – Я обернулась на голос. Высокая, красивая ромалийка с коротко, по плечи, остриженными каштановыми кудрями, кое-как прибранными под алую косынку, уперла руки в бока и широко улыбнулась. Лирха табора, такая же, какой была Ровина, но помоложе, послабее и гораздо хуже читающая тарры, что небрежно болтались у нее на поясе в простом холщовом мешочке. Ровина никогда не позволила бы себе такое отношение к своим «инструментам», а эта… Может, просто недавно из учениц, потому и не воспитала еще в себе уважение к подобным вещам. Научится. Или сгинет на дороге берегинь. – Ты вчера так и не сказала, куда направляешься. А вдруг нам по пути окажется, а?

В этом таборе оказалась совсем молодая лирха. Та, что горит изнутри бирюзовой звездой, порывистой, страстной, то и дело рассыпающей вокруг себя пригоршни разноцветных искр. Вырастет еще и, если повезет, станет такой же умелой плясуньей и мудрой гадалкой, как Ровина. Сможет и по дороге берегинь пройти, и по раскаленным угольям, и по тоненькой струне, натянутой над бездной. И сама пройдет, и других выведет. Всех. Никого позади не оставит.

Именно эта женщина вчера встретила нас с Искрой в поле, когда мы пробирались по узенькой тропке, едва видимой в темноте. Встретила и проводила к общему костру, где ромалийцы уже вешали над огнем закопченный котел, наполненный водой. Одно из правил бродячего народа – не откажи дорожному человеку, пришедшему обогреться, накорми его, если тот голоден, тогда и тебя в пути удача не оставит. Эти люди не стали исключением – расступились, позволяя Искре ввести меня под руку в круг света от ярко горящего пламени, и усадили на расстеленную на земле лошадиную попону, сунув мне в руки деревянную кружку с водой и ломоть ржаного хлеба, посыпанный желтоватой крупной солью. Тоже традиция, о которой помнит каждый ромалиец: всякому, кто подошел к дорожному костру, предложи хлеба, воды и соли. Если к огню подошел человек – съест и спасибо скажет, а то и добавки попросит, а если беспокойник или умертвие какое приблудилось – хлебом с солью как есть поперхнется или же вовсе от подношения откажется. Не любят мертвые соль, и потому ромалийские лирхи ею обережные круги и знаки рисуют, заговаривают и вешают на шею детям в маленьких кожаных мешочках, чтобы сберечь ребенка от нежити, посыпают следы табора на перекрестках дорог, отваживая беду. Мы с Искрой от хлеба не отказались, а когда я протянула руку, чтобы отставить в сторону опустевшую кружку, почувствовала, как на запястье смыкаются крепкие, унизанные перстнями женские пальцы. Мимолетный укол невидимой иголочкой, ровный зеленый контур вокруг тела ромалийки полыхнул бирюзовой вспышкой, обжег шассьи глаза нестерпимо ярким светом. Я узнала в этой женщине таборную лирху, а она, улыбнувшись, приветствовала меня как «зрячую»…

– Может, и по пути, – ответил за меня харлекин, доставая из телеги посох и вкладывая его мне в руки. – Но только если ваша дорога лежит к Лиходолью.

– Лиходолье, значит. – Ромалийка задумчиво прикусила полную нижнюю губу, склонив голову набок и перебирая пальцами в воздухе, будто бы дергая за невидимые струны. – Мы собирались день-другой ехать по юго-восточному тракту, ведущему к реке Валуше. Если хотите, можете какое-то время попутешествовать с нами. Все лучше, чем пешком ноги сбивать. Дороги тут не самые удобные, да и места неспокойные – на одиноких путников и нечисть напасть может, и разбойники.

Девушка подошла ко мне почти вплотную, ловко оттирая Искру плечом в сторону, осторожно коснулась кончиками пальцев резного оголовья Ровининого посоха и едва заметно улыбнулась.

– Меня зовут Цара. А тебя, лирха без табора?

– Ясмия. – Я вздернула подбородок, глядя в лицо ромалийки, которая оказалась удивительно рослой, выше меня нынешней на полголовы. – Чего ты боишься, если готова принять даже лирху, оставившую бродячий народ?

Неожиданный всплеск беспокойства как рябь на воде, чернильное пятно, на краткое мгновение замутившее ровную зелень сверкающего ореола ромалийки. Знает что-то, доподлинно знает – и боится, что не справится. Что углядит опасность слишком поздно, а то и вовсе пропустит мимо, и утром табор не досчитается ребенка, девушки или старика. Страх, который глубоко сидит в каждой «зрячей», еще не свыкнувшейся с мыслью, что ей теперь доверяют безоглядно, что любое ее слово найдет отклик и будет иметь куда больший вес, чем раньше. Страх от осознания простой истины – защитить всех не получится, а каждая потеря ляжет камнем именно на твою совесть.

Цара резко отдернула руку от посоха, будто бы обжегшись, встряхнула кудрями и отвернулась. Махнула ладонью в сторону фургона, накрытого легким узорчатым полотном, из которого в Загряде шили палатки и шатры для летнего отдыха небедных господ на природе, и торопливо удалилась в сторону затухающих костров. Искра проводил девушку задумчивым взглядом и вполголоса поинтересовался:

– Я правильно думаю, что из тебя снова пытаются сделать сторожевую собаку?

– Почти. – Я достала из мешочка золотые браслеты с колокольчиками, наклонилась, чтобы защелкнуть их на щиколотках.

– От нее тянет страхом. – Харлекин нехорошо улыбнулся, привставая на цыпочки, чтобы не упустить из виду ярко-красный платок на голове ромалийской лирхи. – И не только от нее. Похоже, тут думают, что одна лирха хорошо, а две – не так страшно.

– До границы с Лиходольем несколько дней конного пути. Всякое может случиться.

– Она тебя презирает, – наклонившись к моему уху, тихим, почти интимным шепотом произнес Искра. – Это потому, что ты свободна, а она на цепи?

– Не совсем. – Кончики рыжих волос щекотали шею, поэтому я торопливо отодвинулась, чтобы не захихикать, – новый облик оказался очень уж восприимчив к щекотке. – Считается, что лирхи, оставившие табор, предают свой дар и свое призвание, поэтому их не слишком-то любят.

– Завидуют потому что, – лениво отозвался харлекин, кладя широкую ладонь мне на затылок и начиная неторопливо перебирать разлохматившиеся косички. – Им на такой подвиг смелости не хватает.

– Или возможности.

В ответ Искра неопределенно пожал плечами и отошел к ближайшему костру, где невысокая полная ромалийка с прибаутками раскладывала что-то из общего котла в подставленные миски. Я торопливо застегнула на запястьях по лирхиному браслету, встряхнула руками, отчего крохотные золотые колокольчики залились тонким печальным звоном, перехватила посох и оглянулась.