История балтийских славян

Так, можно сказать, только теперь наука получила возможность правильно воспользоваться двумя столь важными источниками славянской древности!

Рассмотрим отдельно каждое "Жизнеописание" с точки зрения источника славянской древности и истории.

1. Эбон. О личности Эбона известно немногое: он был монахом и священником монастыря св. Михаила в Бамберге и здесь, около 1151–1152 г., решил описать, в назидание потомству, деяния Оттона. Труд свой Эбон разделил на три книги: в первой он изложил события жизни, церковной и политической деятельности Оттона до времени его поморской миссии, во второй — он сначала рассказывает о прежних неудачных попытках христианской проповеди в славянском Поморье, о том, как у Оттона явилась мысль и созрела решимость снова предпринять это трудное дело, затем — подробно передает весь ход первого путешествия; в третьей книге заключается повесть о втором путешествии бамбергского епископа к поморянам, кратко указываются черты последней монастырской деятельности Оттона и обстоятельства его кончины. Судя по некоторым местам биографии, Эбон еще застал Оттона в живых, видел и знал его лично, но этот личный источник сведений биографа — не богат и не разнообразен: или Эбон не был очевидцем блестящего периода деятельности Оттона, или же он стоял совершенно в стороне от событий, только все, принадлежащие его личному опыту и наблюдению, известия ограничиваются немногими заметками о мелких домашних происшествиях жизни Оттона, напротив, все важное — почерпнуто из посторонних источников. Определить их — не трудно. Оставляя в стороне первую книгу, как чуждую нашему предмету, во второй мы замечаем три различных источника: рассказ о прошлой миссионерской деятельности в стране поморян, о причинах, побудивших Оттона к путешествию и приготовлении к нему — принадлежит священнику Удальрику; все описание первого путешествия идет, по всей вероятности, от самих спутников Оттона; наконец, двенадцатая глава книги заключает в себе отдельное послание Оттона к папе Каликсту II. Вся третья книга, за вычетом, быть может, незначительного заключения, списана с показаний того же Удальрика. Так как историческая ценность произведения Эбона стоит в прямой зависимости от степени достоверности его источников, то мы обязаны внимательно осмотреть последние. Удальрик, священник основанной Оттоном церкви св. Эгидия, находился в самых близких отношениях со своим епископом, когда Оттон задумал идти к поморянам, он прежде прочих избрал себе в товарищи Удальрика и его первого призвал для обсуждения предприятия. Внезапная болезнь помешала ему, однако, принять непосредственное участие в первом путешествии Оттона, зато во втором — он является прямым сподвижником поморянского апостола и разделяет все его труды. Таким образом, свидетельства Удальрика, как лица близкого к Оттону и непосредственного очевидца всего происходившего и встречавшегося во время второго его путешествия, не могут не внушать доверия, тем более, что он был наблюдатель хорошо образованный и правдивый. Известия Удальрика, насколько можно судить по их пересказу у Эбона, сосредоточивались, главным образом, на личности Оттона, делах его и событиях, непосредственно к нему относившихся. Отдавшись интересам своего патрона, Удальрик как будто сдерживает свои побочные воспоминания, он редко вдается в них и еще реже останавливается на их подробностях, он замечает и указывает только необыкновенное и потому так часто минует важное, хотя и обыденное. Отсюда — некоторая скудость или сжатость его рассказа, доходящая порой до полной неясности. Вообще, жизнеописатель в Удальрике значительно перевешивает наблюдателя-путешественника, но при всем том сведения, им приводимые, имеют для нас очень важное значение: они отмечены чертами такой внутренней правды, которая исключает всякую мысль о преднамеренном искажении или приукрашивании действительного; что передает он, то было в действительности, образованность дает ему правильную меру оценки явлений и порядков чуждого быта, и если иногда он слишком доверяет слуху, или позволяет себе комментарии, то делает это весьма осторожно и тем дает средства отличить действительные факты от случайных толкований их или устной интерпретации. Иное следует сказать о том разделе Эбонова труда, в котором излагаются ход и обстоятельства первого путешествия Оттона. От кого бы жизнеописатель ни получил эти сведения: записал ли он их со слов какого-нибудь спутника Оттона, собрал ли из разных источников, во всяком случае, это не был надежный свидетель, а эти источники — источники недостоверные. Кроме ошибок и неточностей в передаче событий, рассказ носит на себе такие признаки потускневшего, смутного воспоминания, которые прямо указывают, что свидетель не принадлежал к числу точных, образованных наблюдателей: круг его умственных интересов — узок, он не дорожит действительностью и ее подробностями, он ищет только чудеса и любит рассказывать о них с особенной обстоятельностью, так что, устранив из этой части биографии чудесное, историк получает сухой, бессвязный и очень неточный рассказ о первом путешествии Оттона. Правда, и здесь есть кое-какие сведения, которыми исследователь славянской древности должен воспользоваться, есть цельный рассказ, важный для него по своим подробностям, но первые должны быть предварительно проверены по другим источникам, последний же — единственное место во всей второй книге, где обнаруживаются черты самого действующего лица. Что касается до письменного акта или послания Оттона, то подлинность его не может подлежать ни малейшему сомнению, но содержание — требует критики. Оттон дает папе отчет о результатах своей миссии и представляет перечень своих наставлений поморянам и лютичам, между прочим — он запрещает им и исполнение некоторых языческих обрядов. Можно предположить, что такие запрещения указывают на факты славянского язычества, ибо запрещать всего ближе то, что практически существует в самой жизни; но это мнение будет поспешно. Действительно, в акте есть несколько прямых указаний на славянские языческие обычаи, но есть и общие запрещения, целиком взятые из апостольских и церковных постановлений, и только примененные или обращенные к славянам в силу общего средним векам понятия о том, что явления язычества везде одни и те же, т. е. везде исходят от духа злобы. Возвратимся к Эбону. Естественным представляется вопрос, как воспользовался биограф своими источниками: передал ли он их в том самом виде, как получил, или изменил их сообразно каким-нибудь своим особенным взглядам и видам. Этот вопрос разрешается только приблизительно. Эбон был человек до известной степени образованный: он хорошо знает священное писание, знаком также и с классическими писателями, но общий уровень его воззрений на мир и историю не возвышается над монастырскими понятиями того времени, его интересы — интересы отшельника, его ум склонен к сверхъестественным объяснениям, его поэтическая фантазия легко отдается чудесному и предпочитает его обыденности; но в то же время Эбон — человек правдивый, любящий истину и далекий от всякого умышленного обмана. Потому, если позволительно, и даже должно — думать, что под его благочестивым пером некоторые известия источников могли сократиться, потускнеть в своих красках и принять чуждое им освещение, то полностью следует отбросить мысль о каком-либо намеренном с его стороны искажении этих известий. Природа Эбона была слишком проста для такого поступка.

2. Герборд. Если Эбон при описании жизни Оттона еще мог располагать некоторым запасом личных наблюдений и опытом, то Герборд в этом отношении уже вполне предоставлен руководству сторонних свидетелей: он был чужестранец и вступил в монастырь св. Михаила шесть лет спустя по смерти Оттона. Какие причины побудили его взяться за труд нового жизнеописания Оттона, об этом он не говорит, но можно полагать, что произведение Эбона не удовлетворяло его: он нашел непосредственного свидетеля и участника первой миссии, который рассказал ему о ходе событий несравненно обстоятельнее источника Эбона; он не был доволен и простыми монашескими воззрениями Эбона, и его литературными приемами, и потому, кажется, решился представить новое изображение подвигов лица, составлявшего предмет религиозного почтения и гордости бамбергского духовенства. Своему произведению Герборд дал форму диалога между Тимоном, приором монастыря св. Михаила, и Сефридом, пресвитером — монахом той же обители; первый рассказывает о домашних событиях, второй — о путешествии и деятельности Оттона у поморян, а также и обо всем, сюда относящемся. Подобно произведению Эбона, и Диалог Герборда разделен на три книги: во второй также излагаются события первого путешествия Оттона, в третьей идет рассказ о втором путешествии, первая книга содержит обзор церковной, монастырской и политической деятельности бамбергского епископа в разные периоды его жизни; наконец, заключительные главы третьей книги, странным образом, посвящены описанию рождения, воспитания и жизни Оттона до вступления его на епископскую кафедру. Источники Гербордова Диалога указаны им самим: прежде всего — это Тимон и Сефрид, реально существовавшие лица. Конечно, нельзя думать, что они передавали события и вели беседу теми самими словами, какие им приписывает Герборд; этого нельзя допустить уже и потому, что значительная доля рассказа о втором путешествии, как увидим, заимствована из письменного, стороннего источника, но нельзя также отвергать, что Тимон и Сефрид избраны в действующие лица Диалога не случайно и по своему непосредственному участию в предмете речи, потому именно, что биограф был им обязан важнейшими сведениями. Это естественное предположение вполне оправдывается и со стороны личности Тимона и Сефрида, и со стороны самого Гербордова рассказа. Тимон был воспитанником Оттона, пять лет находился у него в услужении, и до самой своей смерти (ум. 1162) не оставлял монастыря. Всегда будучи близок к епископу, он должен был быть хорошо знаком и с его монастырской деятельностью, и с обыкновениями его частной жизни. Согласно с этим, и все рассказы Тимона в Диалоге касаются или монастырской и домашней стороны жизни Оттона, или вообще его характера. Иное находим мы у Сефрида: как человек, проживший пятнадцать лет вместе с епископом, он хорошо знал обстоятельства его частной деятельности и жизни, но для него дороже были другие воспоминания. Когда Оттон собирался в первое путешествие к поморянам, он просил Удальрика избрать ему верного и способного к делу слугу. Тот указал на Сефрида клерика, который с высокими умственными качествами соединял важное по тому времени искусство писать. Оттон одобрил этот выбор: и хотя Удальрик принужден был за болезнью остаться дома, но Сефрид отправился с Оттоном и разделил все труды и опасности трудного предприятия. Воспоминания Сефрида об этом первом путешествии составляют содержание второй книги Гербордова Диалога: здесь на каждом шагу виден образованный очевидец событий, обстоятельный наблюдатель и верный свидетель. Некоторые происшествия переданы так живо и с такими правдивыми подробностями, что кажется, будто бы Сефрид записывал их по горячему следу: любознательность его не довольствуется внешним наблюдением явлений диковинных, бросающихся в глаза, она умеет отыскать и заметить и простые, но важные черты; умеет ухватить самую сущность их. Понятно, как важны для нас его свидетельства! Можно полагать, что Сефрид принимал участие и во втором Оттоновом путешествии, но в его описании Герборд руководствовался другими свидетельствами: он заимствовал из книги Эбона важнейшие показания Удальрика, о которых было сказано выше. Не желая, быть может, подвергнуться упреку в заимствовании, а иногда и вследствие недостаточного знакомства с предметом, Герборд нередко передает в неточном виде известия своего источника, но взамен того он рассказывает о некоторых событиях независимо и обстоятельнее Эбона и нередко дополняет его новыми данными, которые, быть может, идут от Сефрида и отличаются свойственной ему правдивостью. Отсюда видно, что хотя третья книга Диалога и не столь ценна, как вторая, но все же заключает в себе такие материалы, которым никак нельзя отказать в важности. Герборд был гораздо образованнее Эбона: с обширной начитанностью он соединял богословскую ученость, кроме того, обладал критическим умом, который не удовлетворяется простым фактом, но доискивается причин его. Как историк, он стоит гораздо выше Эбона, и нет причин думать, чтобы он стоял много ниже своего предшественника в желании точно передать известия источников и в стремлении к правдивости. Правда, как мы замечали, он искажает некоторые известия Удальрика, но, кажется, не с намерением исказить самый факт, а по особой, в средние века нередкой, причине: как образованный литератор, он стремится сообщить своему рассказу изящную литературную форму: простые известия своих источников он распространяет в картины, оживляет их драматическими положениями действующих лиц и психологическим анализом их поступков и побуждений. Словом, он хочет предложить не только назидательное, но и занимательное чтение. Этим стремлением к изящной литературной форме следует, по нашему мнению, объяснить и те длинные ораторские речи, которые Герборд нередко вкладывает в уста действующих лиц: здесь виден только ложный исторический прием, а не намеренное искажение действительности. Понятно, что при таком способе передачи известий источников, при отсутствии личного знакомства автора с делом, исторические ошибки и неточности были неизбежны; их у Герборда достаточно, но от ошибок до умышленного искажения фактов еще далеко, а тем более таких фактов, которые принадлежат совершенно чуждому миру и не возбуждают никакого желания нарушить их истину. Не замечая, чтобы Герборд заведомо и с намерением искажал показания своих источников, мы не имеем права отказать ему в доверии, но не можем, в то же время, и положиться на него безусловно: критика здесь необходима, она должна быть разборчива, но не имеет нужды быть подозрительной.