Масоны

Когда вышесказанные два дня прошли и Сусанна Николаевна, имевшая твердое намерение погребсти себя на всю жизнь в Кузьмищеве около дорогого ей праха, собиралась уехать из Москвы, то между нею и Терховым произошел такого рода разговор.

- Вы теперь уж долго, вероятно, не появитесь сюда? - спросил он.

- Вероятно, я очень больна. Но вы, если будете так добры, навестите меня, умирающую, в моей усадьбе, в Кузьмищеве... До него не очень далеко отсюда.

Терхов расцвел.

- Я приеду, если вы мне позволяете это, предварительно переписавшись с вами, - проговорил он.

- Непременно переписавшись! - подхватила Сусанна Николаевна, и всю дорогу до Кузьмищева она думала: "Господи, какая я грешница!"

XIII

Сусанна Николаевна и Муза Николаевна каждонедельно между собою переписывались, и вместе с тем Терхов, тоже весьма часто бывая у Лябьевых, все о чем-то с некоторой таинственностью объяснялся с Музой Николаевной, так что это заметил, наконец, Аркадий Михайлович и сказал, конечно, шутя жене:

- Что это у тебя идет за шептанье с Терховым? Ты смотри у меня: на старости лет не согреши!

- Вот что выдумал! - произнесла, как бы несколько смутившись, Муза Николаевна. - Если бы кто-нибудь за мной настоящим манером ухаживал, так разве ты бы это заметил?

- Как бы это так я не заметил? - возразил Лябьев.

- Да так, не заметил бы; а тут, если и есть что-нибудь, так другое.

- Что же это другое?

- Не скажу!

- Ну, Муза, милая, скажи! - стал приставать Лябьев.

- Не скажу! - повторила еще раз Муза Николаевна.

- Отчего ж не скажешь? Что за глупости такие!

- Оттого, что ты сейчас всем разболтаешь!

- Не разболтаю, ей-богу! - воскликнул, перекрестившись даже, Лябьев.

- Не уверяй, пожалуйста! Знаю я тебя! - стояла на своем Муза Николаевна.

- О, когда так, то я знаю без тебя и буду всем об этом рассказывать!

- Что ты знаешь и что будешь рассказывать? - спросила Муза Николаевна, опять немного смутившись.

- Знаю я, - произнес, самодовольно мотнув головой, Лябьев, - во-первых, тут дело идет о Сусанне Николаевне.

- Может быть! - согласилась не умевшая лгать. Муза Николаевна.

- Потом о Терхове!

Муза Николаевна при этом потупилась.

- О нем? - спросил Лябьев.

- Может быть! - отвечала и на это Муза Николаевна.

- А далее ты рассказывай! - проговорил Лябьев и уселся даже, чтобы слушать жену.

- Да то, что я в очень странном положении... - начала Муза Николаевна, сама того не сознавая, говорить все откровенно. - Терхов мне признался, что он влюблен в Сусанну...

- Так и подобает, ничего нет тут странного! - подхватил Лябьев.

- Странно то, - продолжала Муза Николаевна, - что он просил меня сделать от него предложение Сусанне, но в настоящее время я нахожу это совершенно невозможным.

- Почему? - спросил Лябьев.

- Потому что после смерти Егора Егорыча прошло всего только шесть месяцев, и Сусанна, как, помнишь, на сцене говорил Мочалов, башмаков еще не износила[116], в которых шла за гробом мужа.

- Положим, что башмаки она уж износила! - заметил Лябьев. - Кроме того, если Терхов просил тебя передать от него предложение Сусанне, так, может быть, они заранее об этом переговорили: они за границей целый год каждый день виделись.

- Нисколько не переговорили! - возразила Муза Николаевна. - Терхов так был деликатен, что ни одним словом не намекнул Сусанне о своем чувстве.

- Словом, может быть, не намекал; но то же самое можно сказать действиями. Впрочем, пусть будет по-твоему, что на сей предмет ничем не было намекнуто, потому что тогда этому служил препятствием умирающий муж; теперь же этого препятствия не существует.

- Только не для Сусанны; я скажу тебе прямо, что я намекала ей не о Терхове, конечно, а так вообще, как она будет располагать свою жизнь, думает ли выйти когда-нибудь замуж, и она мне на это утвердительно отвечала, что она ни на что не решится, пока не прочтет завещания Егора Егорыча.

- Но какое же это такое завещание? - недоумевал Лябьев. - Ты сама же мне говорила, что Егор Егорыч перед отъездом за границу передал Сусанне Николаевне все свое состояние по купчей крепости.

- Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед ближним и перед самой собою!

- Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж, так она и не выйдет? - спросил Лябьев.

- Вероятно, - проговорила Муза Николаевна.

- Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем сама не послушается этого приказания.

- И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна.

- Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна называет недотрогами, - сказал Лябьев.

Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.

- Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему важностью и указывая на частного пристава.

- О чем? - спросил Лябьев.

- О том-с, как мы, по требованию епархиального начальства, замазывали в этой, знаете, масонской церкви, около почтамта, разные надписи.

- Стало быть, нынче сильно преследуют масонов? - сказал Лябьев.

- Ужасно-с! Раскольников тоже велят душить, так что, того и гляди, попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам заблаговременно уйду и возьму частную службу, тем больше, что у меня есть такая на виду.

- Какая же и где это у вас на виду частная служба? - проговорил надменно и с недоверием Максинька.

- У Тулузова, у откупщика, - нехотя отвечал ему пристав и снова обратился к Лябьеву: - Ах, чтобы не забыть, кстати разговор об этом зашел: позвольте вас спросить, как приходится господину Марфину жена Тулузова: родственница она ему или нет?

- Если вы хотите, то родственница, - отвечал, стараясь припомнить, Лябьев, - но только сводная родня: она была замужем за родным племянником Марфина; но почему вас это интересует?

- По тому обстоятельству, - продолжал пристав, - что я, как вам докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место.

- Но говорят, - возразил на это Лябьев, - этот Тулузов ужасный человек!

- Все это клевета-с, бесстыдная и подлая клевета какого-то докторишки! - воскликнул с одушевлением пристав. - Заслуги Василия Иваныча еще со временем оценит Россия!

Максинька при этом иронически улыбался: он так понимал, что частный пристав все это врет; но не позволил себе высказать это в надежде, что тот его еще угостит пивом.

- Главное желание теперь Василия Иваныча развестись с своей супругой, и это дело он поручает тоже мне, - продолжал между тем пристав.

- Но почему же именно он желает развестись с ней? - спросил Лябьев.

- Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже о том, что здесь, в Москве, она вела весьма вольную жизнь...

- С нашим Петькой возжалась! - подхватил Максинька.

- Не с одним вашим Петькой, - отозвался пристав, - мало ли тут у нее было; а поселившись теперь в деревне, вдосталь принялась откалывать разные штуки: сначала связалась с тамошним инвалидным поручиком, расстроила было совершенно его семейную жизнь, а теперь, говорят, пьет напропалую и кутит с мужиками своими.

- Фу ты, боже мой, какая мерзость! - невольно воскликнул Лябьев.

- По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой, в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька, тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с распростертыми объятиями", и того не берут во внимание.