Страница 6 из 8
Антон и Леля давно старались встречаться, когда Лизы не было дома. Выходки младшей становились все более дерзкими и безбашенными. Леля злилась, но по-матерински жалела сестру: бедная девочка страдала из-за ревности, но не могла ни скрыть ее, ни побороть разрушительное чувство. То вбегала в комнату сестры, когда там находился Антон, в кружевных лифчике и трусиках, явно купленных для этого спектакля, и при этом делала вид, что торопится к телефону. То выливала на себя половину флакона одеколона, которым пользовался Антон, то запускала к ним в комнату Тошку. То намекала на Лелин роман с поляком и притворно жалела Антона. Мол, и тебя скоро бросят, бедненький, как бросили польского пана. Или, в зависимости от настроения, пугала: мол, скоро пан дирижер приедет, тогда тебе, Антоша, опять укажут на дверь. Антон приходил в бешенство, порывался уйти, Леля его изо всех сил успокаивала, и редкие совместные вечера троицы неизменно заканчивались скандалом, а потом бурным примирением. Постепенно все трое привыкли к подобным стычкам, как привыкают артисты к постоянным розыгрышам и приколам, и временами даже ждали их, чтобы как-то разнообразить жизнь, переполненную работой, учебой и кучей самых разнообразных обязанностей. Хотя что-то подсказывало Леле: скоро младшая сестренка придумает розыгрыш покруче.
Антон простился с Ленкой и вновь мысленно достал свой магический кристалл. У него, как у всякого влюбленного, выработалась почти наркотическая зависимость от любимой. Он сидел за столом, уставившись в компьютер, скучный текст расплывался перед глазами. Антон Смирнов ничего не видел. Вернее, видел ее, Лелю. Задумчивая смуглянка, словно обнаженная маха на полотне Гойи, всплывала в памяти, мешая сосредоточиться на работе. Антон вспоминал поворот ее головы, кожу, пахнущую ванилью, каждый ее стон, каждый взгляд из-под полуприкрытых ресниц.
— Знаешь, Леля, — пару дней назад сказал Антон, когда они лежали рядом под простыней, медленно остывая после близости, — мне уже трудно представить, как я мог не приходить в эту комнату, не думать каждую минуту о тебе — такой, какая ты сейчас.
— Какая? — не удержалась Леля от кокетства.
— Хочешь голую пр-р-равду? Ты ее сейчас получишь! — шутливо зарычал Антон и, откинув простыню, принялся целовать маленькие смуглые груди со съежившимися сосками-вишенками. — Хорошо, что Лизы нет дома, — улыбнулся он.
— Не поверишь, а я скучаю без нее, — грустно вздохнула Леля. — Порой мне даже кажется, что Лиза моя дочь. Родители, уезжая на гастроли, всегда оставляли на мое попечение младшую сестренку. Я так привыкла радоваться ее успехам в школе, переживать из-за ее проделок. Иногда думаю, что она с тех пор почти не повзрослела. Маленькая беззащитная девочка, даже толком притворяться не умеет. Так хочется заслонить ее от опасностей жестокой жизни, ведь к ним она до сих пор совершенно не готова. Между тем ей уже двадцать…
— Ну, по-моему, ты, Лель, фантазируешь, у дитяти, кажется, режутся зубки, — не выдержал Антон и шутливо укусил Лелю за смуглое плечо. — Таких, как Лиза, французы называют анфан террибль — ужасный ребенок. Слабость — их самое грозное оружие. Впрочем, довольно о ней. Мы только и делаем, что говорим о твоей сестре, даже в постели, особенно в ее отсутствие, это начинает меня напрягать. Между прочим, я люблю тебя, а не ее. Давай-ка займемся кое-чем более интересным, — прошептал он слегка дрогнувшим голосом и накинулся на Лелю с удвоенной страстью…
— Раз-два-три-четыре-пять, фиг им всем меня догнать! — декламировала Ленка про себя дурацкие стишки собственного сочинения, набирая скорость.
Она бежала так стремительно, словно в каждую кроссовку у нее была вшита специальная пружинка — ускоритель хода. Газетчики в возрасте, завидев ее, шарахались в сторону, а хозяйственник Кузьмич шутливо крестился. Все знали: если Кузнецова взяла след, лучше не вставать у нее на пути.
Как всегда, Ленка соображала на бегу быстрее. Она вообще зачахла бы, заставь ее начальство высиживать на работе с девяти до шести и ходить на разные планерки и летучки. Ее стихией были движение и творчество. Готовить фотографии для выставки она могла хоть всю ночь, охотиться за интересным кадром — целый день, а вот набирать на компьютере протокол собрания фотоотдела было для нее настоящим наказанием, все равно что домашняя работа. Особенно Ленка ненавидела пылесосить или гладить. Ее домашний любимец — рыжий кот Мурзик — тоже терпеть не мог шума пылесоса и был в этом вопросе полностью солидарен с хозяйкой.
«Похоже, Антон не врет, — думала девушка, одной рукой поправляя челку, а другой на бегу застегивая куртку, — так сыграть растерянность просто невозможно. Ну, не Сергей Маковецкий или Максим Суханов он, в самом деле! Система Станиславского — не его конек. Наверное, Тошка и вправду не продавал фотку своей красавицы (впрочем, если честно, не такой уж и красавицы) в бульварную прессу. Тогда кто же? Нет, я обязана это узнать! Хотя бы ради доброго имени Антона».
Антон был лишь добрым ее приятелем, хотя сама Ленка давно и безнадежно пребывала в состоянии его тайного обожания.
Ленка выскочила во двор, прыгнула в свою видавшую виды «шестерку» и, резко газанув, устремилась на поиски истины.
Утро началось для Лели просто отлично: Антон в девять убежал на работу, и она с радостью поняла, что может понежиться в кровати еще немного, пока лучи летнего солнца не проникли в ее комнату. Леля дремала, наслаждаясь прохладой и воспоминаниями. Спешить было некуда. Репетиция в два, концерт в семь. Надо к вечеру восстановить энергию, растраченную за бурную ночь, чтобы перед концертом почувствовать себя заряженной, словно большая солнечная батарея. Эту энергию она отдаст вечером до капельки зрительному залу и после концерта почувствует себя опустошенной.
В последнее время Лелю здорово вдохновлял ее неожиданный роман с Антоном. В ее игре появились новые краски и оттенки. Музыканты подначивали Лелю: кто же он, ее счастливый избранник? Мол, солистка не только очень похорошела, но и играет с каждым днем все лучше. Леля загадочно улыбалась в ответ. Она-то знала: каждый ее точеный пальчик, извлекающий волшебные звуки, был не однажды перецелован Антоном. И не только пальцы — тонкие кисти, худые предплечья, по-девичьи острые ключицы — каждая клеточка ее тела помнила его ласки и поцелуи. Нет, не зря в каком-то из романсов поется, что первая любовь, как старое вино, с годами только крепче…
Леля вскочила с кровати, плюхнулась прямо в ночной рубашке за пианино, и из-под ее пальцев полились «Грезы любви» Листа. О, как созвучны были эти гармонии с ее переживаниями! Великий венгр, как и она, грезил наяву, вспоминая страстные ночи, его также сжигали страсть и нежность. Боже, какое счастье, что музыка может сказать то, что невозможно передать словами. Верные рыцари музыки, гениальные композиторы, чувствовали то же, что и она. И Шуберт, и Шуман, и Шопен были пленниками любви. Даже звук их божественных имен подобен шелесту ночной листвы за окном. За окном ее комнаты. С тех пор как эти великие музыканты жили на свете, прошло больше столетия, однако в душах людей ничегошеньки не изменилось. Они так же любят и страдают, только не всем дано передать эти чувства. А они, поцелованные Богом, смогли. И она сможет.
Ее тонкие пальцы пропевали вчерашнее свидание, вспоминая особенную нежность влюбленного в нее мужчины… Да, похоже, они становятся с Антоном все ближе, а яркий еще недавно образ Кшиштофа стирается, превращается в символ, в недостижимую мечту… Антон такой земной, такой уютный, он сумеет окружить ее вниманием и заботой, всем, что необходимо ей как артистке. Он обеспечит ей безбедную жизнь, чтобы она могла думать лишь о творчестве. А Кшиштоф… Что ж, Кшиштоф тоже художник, ему самому надо, чтобы о нем заботились, жили его искусством и его проблемами. Ему нужна обычная земная женщина, которая будет готовить ему обеды и гладить рубашки, а не страдать муками творчества.