Страница 3 из 22
Ближе к рассвету толпа двинулась на площадь. Все пододвинулись к самой веревке, натянутой полицейскими. Толпа образовала круг. Людской волной ее вынесло совсем близко к месту казни и она оказалась в десяти метрах от эшафота. Она стояла там, прижатая к веревке, полная удивления и ужаса. Затем толпа оттеснила ее. Все же, приподнявшись на цыпочки, она видела открытую площадку. Толпа сжимала ее со всех сторон. Ввели преступника, его глаза были завязаны. Палач стоял рядом, ожидая. Два полицейских держали человека и медленно вели его по ступенькам на эшафот. В этот момент она почувствовала, что кто-то прижимается к ней гораздо теснее, чем это могло быть в такой толпе. Она была так взволнована, так дрожала, что это тесное прикосновение не мешало ей. Ее лихорадило. Да и в любом случае она не могла пошевелиться. Она была пригвождена к своему месту возбужденной толпой. На ней была белая блузка и юбка, у которой по моде того времени шла сверху донизу застежка — короткая юбка и блузка, сквозь которую просвечивало розовое белье и угадывалась форма ее грудей.
Две руки обняли ее за талию, и она отчетливо ощутила тело мужчины, ощутила его желание, его твердое прикосновение к своим ягодицам. Она задержала дыхание. Ее взгляд был прикован к человеку, которого должны были повесить, это было больно, и в этот миг руки того, кто стоял сзади, добрались до ее грудей и сжали их.
У нее закружилась голова от противоречивых чувств. Она не шевельнулась и не повернула головы. Рука нащупала застежку на юбке и нашла пуговицы. С каждой расстегнутой пуговицей она испытывала одновременно и страх и облегчение. Каждый раз рука, прежде чем перейти к очередной пуговице, замирала, словно боясь, что ее оттолкнут. Она не пошевелилась. С неожиданной быстротой и живостью руки сзади ее передвинули юбку так, что сзади все стало открыто. И теперь в этой возбужденной толпе единственным, что она чувствовала, был мужской фаллос, медленно проникающий в раскрытую юбку. Глаза ее неотрывно следили за человеком, который поднимался на эшафот, и с каждым ударом сердца фаллос продвигался все ближе к ее плоти. Каким теплым и твердым, каким крепким он был!..
Приговоренный уже стоял на эшафоте и петля была накинута на его шею. Смотреть на него было так больно, что прикосновение плоти было облегчением, было чем-то человечным, теплым, успокаивающим. Ей представилось, как было бы хорошо держать сейчас этот фаллос, дрожащий между ее ягодицами, держать и удерживать эту жизнь в то мгновенье, когда рядом проходит смерть.
Не промолвив ни слова, русский наклонил голову. Его тело дрожало. Фаллос проникал все глубже, продвигаясь между мягкими ягодицами в ее плоть. Она дрожала от страха так, как дрожат от желания. И когда приговоренный взлетел в пространство навстречу смерти, фаллос сделал последний мощный толчок внутри ее тела, выплеснув в нее струю горячей жизни. Толпа бросила человека прямо на нее. Она почти не могла дышать, и когда ее страх превратился в удовольствие — удовольствие от того, что она чувствовала жизнь, — именно в этот миг она потеряла сознание.
Луис задремал. Когда он проснулся, полный чувственных снов и весь дрожащий в чьих-то воображаемых объятиях, он увидел, что женщина ушла.
Ее следы еще были видны на песке, но там, где начинались коттеджи, они исчезли, и он потерял надежду найти ее.
ЛИНА
Лина лгунья и притворщица. Ее облик полон чувственности, горящей в вызывающем взгляде, на живых губах. Но, вместо того, чтобы уступить своему эротизму, она стыдится и прячет его, и потому не любит видеть себя в зеркале. Желание, загнанное глубоко внутрь, проявляется в ядовитой зависти и ревности. Любое проявление чувственности вызывает у нее ненависть, она ревнует ко всему, что связано с любовью, она ревнует, когда видит целующиеся пары на улицах Парижа, в кафе или в парке... Она смотрит на них странным и недобрым взглядом. Ей хотелось бы, чтобы никто никого не любил лишь потому, что она не может любить.
Лина купила себе черную кружевную ночную рубашку, похожую на мою. Она пришла ко мне домой, захотев провести со мной несколько ночей. Она сказала, что купила рубашку для любовника, но я заметила, что этикетка осталась неоторванной. Лина была обворожительна, ее грудь виднелась в вырезе белой кофточки, ее дикий рот был полуоткрыт, а в ее небрежных и неистовых жестах чудилась тигрица, вошедшая в комнату.
Она начала с того, что объявила, будто ненавидит моих любовников Мишеля и Ганса.
— Почему? — спросила я.
— Почему? — Она не могла ничего объяснить. Мне стало грустно. Я поняла, что теперь мне придется встречаться с ними тайно. Как же мне развлечь Лину, пока она остается со мной? Чего она хотела?
"Просто быть с тобой" — говорила она. И все время мы проводили только вдвоем. Сидели в кафе, ходили по магазинам, бродили по улицам. Мне нравилось видеть ее в вечернем платье, смотреть на ее варварские драгоценности, на ее живое лицо. Нет, она не годилась для благородного Парижа, для его вечерних кафе. Она родилась для африканских джунглей, для оргий и диких танцев.
Однако Лина не была свободным существом, легко ныряющим в волны наслаждений. И если ее губы, тело, голос были созданы для страсти, сама же чувственность оставалась парализованной.
Но каким вызывающе свободным оставалось ее тело! Она постоянно выглядела так, словно только что покинула постель после любовной ночи, или, напротив, как будто сейчас отправляется заниматься любовью: под глазами стояли круги, и вся она дышала таким беспокойством, словно дымилась жизненной силой и нетерпением.
Лина делала все, чтобы соблазнить меня. Лежа в кровати, она приподымала ногу так, чтобы я могла видеть ее вход.
Иногда, притворившись, что не замечает меня, она роняла на пол сорочку, стояла некоторое время обнаженной и только потом начинала одеваться.
В те дни, когда у меня оставался Ганс, она неизменно устраивала сцены. Ей приходилось спать в другой комнате, и на следующее утро она просыпалась совершенно больной от ревности. Она заставляла меня целовать ее в губы снова и снова, пока мы не возбуждались, но потом она внезапно останавливалась. Она любила эти поцелуи без удовлетворения.
По вечерам мы отправлялись развлекаться. Мне понравилась женщина, певшая в маленьком кафе. Из-за этого Лина напилась и пришла в ярость.
— Если бы я была мужчиной, я бы убила тебя, — сказала она.
Я рассердилась. Она заплакала и умоляюще сказала:
— Не оставляй меня. Если ты меня оставишь, я погибну.
И все это при том, что она не хотела лесбиянства, находила его отвратительным и не позволяла мне ничего кроме поцелуев.
Меня изнуряли ее сцены ревности. Ганс, увидев ее, сказал: "Беда Лины в том, что она — мужчина".
Я решила попытаться понять, а затем, может, сломать ее, сопротивляющуюся своей натуре. Я не очень-то умела соблазнять тех, кто сопротивляется. Мне хотелось, чтобы соблазн становился желанным, чтобы его жаждали.
Ночами в спальне, когда Ганс был со мной, мы старались избежать малейшего шума, боясь, что Лина услышит нас. Я не хотела огорчать ее, но я терпеть не могла ее ревности, ее отчаяния и злости.
— Чего ты хочешь, Лина, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы у тебя не было любовников, я не могу вынести этого — видеть тебя с мужчинами.
— Почему ты не любишь мужчин?
— Потому что у них есть то, чего нет у меня. Я бы хотела иметь фаллос, чтобы заниматься с тобой любовью.
— Две женщины могут любить друг друга и без фаллоса, по-иному.
Как-то раз я сказала: "Пойдем со мной к Мишелю. Я хочу, чтобы ты взглянула на его логово".
Мишель жег какую-то траву и курил эти благовония, запах которых был мне незнаком. Лина разволновалась, когда увидела его жилье. Эротическая обстановка раздразнила ее. Она села на тахту, покрытую шкурой. Она походила на красивое животное, которое стоило приручить. Я заметила, что Мишель хотел овладеть ею. Трава усыпляла нас. Лина хотела открыть окно, но Мишель подошел, сел между нами и начал разговаривать с Линой. Его голос был мягким и обволакивающим. Он стал рассказывать о своих путешествиях. Я видела, что Лина слушает. Она перестала вздрагивать и курить, легла и задремала под звук его голоса. Ее глаза были полузакрыты. Затем она уснула.