Страница 67 из 126
Посасывая трубочку, молча он выслушал ее рассказ, потом только крякнул и покрутил головой. Не нравился ему этот штурман, давно не нравился.
— Обидел, говорят, бог черепаху, и получилось ползучее существо. Так вот и этот. Кому нужен такой человек?
Он задумался, потом спросил:
— Так, стало быть, и заявил: «Решительно ничего не боюсь»? На все наплевать?
Лиза повторила разговор с Егешко.
— На Севере это иногда случается с пришлыми людьми, — сказал старик. — От нашей суровой природы у них как бы затмение получается в мозгах. Всякая блажь тогда может найти на человека, и пьют тогда и озорничают, — я видывал таких. К нашему краю некоторым трудно привыкнуть.
— Я вот уже привыкла, а тоже пришлая, — возразила Лиза.
— Ну, ты! — Старик не нашел слов и, поглядев на свою гостью, улыбнулся. — Ты дело другое. У тебя характер вроде моего — бойкий. А вот старуха моя девятнадцатый год на Мурмане и сама с Поморья, а все не может привыкнуть. И сейчас тянет на родные места — едем да едем: там, дескать, и местность ровная, и лужки, и березки, — а тут что? Мох, вода да камень. Бывает, что очень сильно тоскует.
— Нет, у того не тоска, — сказала Лиза. — У того безумье какое-то. И я не понимаю, как это можно сходить с ума хотя бы из-за камней да мха. Тут надо искать другие причины.
— Какие же еще могут быть причины?
— Я не знаю.
— Может, натворил чего и скрывает? — хмурясь, сказал старик. — Вот со страху-то и бесится…
Долго он мял и скреб свою бородку. Видимо, эта мысль впервые пришла ему в голову. Потом он потрепал Лизу по руке и сказал:
— Как бы там ни было — нечего расстраиваться из- за такого проходимца. А тут ему не работать. Сегодня же доложу правлению, и письмо о нем напишем в политотдел.
К вечеру ветер спал, прояснилось небо; Кононов ушел в правление; Лиза осталась вдвоем с Антониной Евстахиевной.
Часу так в десятом в дверь постучали. Лиза отперла и отступила — на пороге стоял Егешко.
— Тише, — сказал он, приложив палец к губам, — ради бога, говорите тише. Я пришел попросить у вас прощения за мой утренний поступок. Извиняюсь тысячу раз. Я болен, мысли у меня путаются. Рассказывали ли вы кому-нибудь о том, что…
Он запнулся.
— Еще раз вам говорю, если вы хотите уехать отсюда, лучше уезжайте сегодня же. Вам здесь не место, — твердо сказала Лиза.
— Тсс… — повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. — Я спрашиваю: что вы наговорили про меня? Отвечайте же: вы видите, в каком я состоянии.
— Я рассказала все, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам несдобровать. Уходите теперь…
С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.
С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у нее на душе.
Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать — в шесть утра Кононов собирался уйти в море, — только Антонина Евстахиевна долго еще возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась:
— Чего тебе не спится? Спи…
Вдруг он ее обнял. В темноте Антонина Евстахиевна видела, что он внимательно смотрит на нее.
— Ой, старое ты чудо, — сказал он, — как же ты будешь жить без меня, если я помру?
Старуху даже затрясло. Никогда она не слышала от него таких слов. Снова она стала уговаривать мужа вернуться в родные архангельские места.
— Никто не знает, что ждет человека на море. А ты уже седой. Хватит тебе испытывать море.
— Я три раза тонул, — ответил старик, — и три раза выплыл. Стихия — неопасная. Опасен только злой человек.
Вскоре он уснул, но Антонина Евстахиевна уже не могла спать. С тревогой вглядывалась она в его спокойное лицо; он спал крепко и дышал ровно.
— Старый, старый ты, — сказала она с упреком.
Сердце у нее так ныло, что она поднялась с постели, накинула платок и зажгла лампу. В кухне спал внук, лицо у мальчика было тоже спокойное. Антонина Евстахиевна заглянула за шкаф, где стояла Лизина кровать. Девушка спала крепко, но брови у нее были сурово сдвинуты — должно быть, что-то нехорошее ей снилось. Старуха погладила ее лоб своей рукой, точно хотела снять эту морщинку, и ей стало совсем тоскливо. Тогда она надела пальто, обулась в валенки и, осторожно приоткрыв дверь, чтобы скрип не разбудил мальчика, вышла на улицу.
По всей улице были погашены огни, ни одно окно не светилось, только далеко, у самой брюги, горел огонек — должно быть, в домике портового надзирателя. Старуха постояла на крыльце. Ночь была ясная и тихая. Еще капало с крыши, но вскоре оборвался и этот слабенький звук.
На той стороне улицы трое женщин молча сидели на скамье. Они потеснились, освобождая ей место. Кто-то из соседок спросил: «Не спится?» Она ответила: «Под старость и сон плох», — и снова все замолкли. Но по молчанию женщин старуха понимала, что и у них нехорошо на душе.
Вдруг светлое облачко дугой перекинулось по небу, завилось, всколыхнулось, широкие лучи, покачиваясь, протянулись к нему из-за черной горы, закрывавшей губу с моря.
— Опять сполохи играют, — сказала Антонина Евстахиевна.
Женщины исподлобья смотрели на колебавшиеся над горой лучи, а те поднимались все выше и выше, все небо теперь полыхало неровным голубоватым светом.
Старуха спросила: какое нынче число? Ей ответили: двадцать третье. Она покачала головой, точно уговаривая самое себя.
— Не может в эту пору быть сильный ветер. Не зима.
Женщины молчали. Все думали о том, что по здешним местам все может статься, что штормы и метели могут еще двадцать раз прийти и уйти.
Огонек возле брюги мигнул и погас. На улице стало совсем глухо.
— Пойду лягу, — сказала старуха. — Мореходы-то наши завтра промышлять собрались.
Она вернулась домой, еще раз заглянула за шкаф и постояла возле спящего мальчика. Потом погасила лампу и улеглась сама, а голубое сияние бродило по комнате, и, когда старуха уже спала, тревожные отсветы все еще скользили по лицам спящих людей.
Глава XIII
МОЯ ПЕРВАЯ ВАХТА
Негромко стучала машина, мимо шли берега, однообразные снежные горы, поросшие редким кустарником, не торопясь отходили назад, и казалось, что они медленно поворачиваются, лениво смотрят на нас и отворачиваются так же медленно.
Мацейс и Шкебин, стоя перед капитаном, смущенно объясняли ему, что они загуляли накануне и по привычке пришли на старое свое судно. Я стоял сзади, слушая их неуверенные голоса и разглядывая рулевую рубку. С восторгом смотрел я на большое штурвальное колесо, на тихо покачивающийся перед ним котелок в нактоузе компаса, на исколотую циркулем морскую карту, разложенную на столике. Свежий морской воздух врывался в полуопущенное окно, солнце сияло над ослепительно белым берегом, над голубой, гладкой до маслянистости водой.
— Так, — сказал капитан, вынул изо рта трубку, внимательно на нее посмотрел и сунул обратно в рот. — А чего ж это вы, ребята, списались с нашего судна?
— Да знаете, Николай Николаевич, — улыбаясь объяснил Мацейс, — подкопили деньжонок, робу кой-какую приобрели, думали месяц погулять, за девчонками поухаживать. — Он рассмеялся и развел руками.
— Все пропили? — спросил капитан.
— До копеечки, — подтвердил Мацейс и сам рассмеялся над своей матросскою незадачливостью и неумением беречь деньги.
Шкебин все это время молчал, переминался с ноги на ногу и с тоскою смотрел на удалявшийся берег. Опять капитан вынул трубку и стал ее разглядывать. Что-то, видимо, в ней не ладилось.
— Так как ты считаешь, Платон Никифорович? — спросил он, глядя в трубку.