Страница 53 из 126
— Пять лет — чепуха, — бормотал Егешко. — Прах их возьми, я боюсь другого.
Глядя на город под горой, Мацейс молчал. Казалось, он не слышал разговоров своего товарища.
— Ты меня слышишь, Жорочка! — между тем продолжал Егешко, толкая его носком сапога, — Я боюсь другого. Могут начать с этого, а кончат…
— Заткнись, — негромко сказал Мацейс.
Егешко покосился на его сжатый рот, на желваки, прыгавшие под скулами, что означало скрытое бешенство, и испуганно замолчал. Но и минуты не прошло, как опять послышалось его чуть слышное бормотание:
— Я боюсь, Жорочка, я боюсь…
— Да, кончить могут совсем другим. Не нужно было затевать эту прогулку, когда тебя тут знает в лицо каждая собака… О, черт! — выругался он, со злобой глядя на споривших. — О чем они там галдят?
— Ветер, ветер, ого, какой будет ветрище! — выкрикнул парень в норвежском вязаном берете, кокетливо спущенном на правое ухо.
— Ветер! — Егешко вдруг обхватил голову руками и рассмеялся. — Ну, на шторма-то мне нынче плевать!
Он сидел на снегу и раскачивался из стороны в сторону, как ванька-встанька.
— Заткни рот! — крикнул Мацейс, толкая его кулаком в плечо.
Егешко качнулся от толчка и снова забормотал, моргая красными от хмеля и от бессонницы глазами:
— Чего ты кипятишься, Жора, какой ты, ей-богу… Что я сказал? Я ж ничего не сказал…
И вот здесь их окликнули: «На кладбище! Что за люди?» Спор оборвался тотчас же, сидевшие на снегу вскочили, потом кто-то свистнул, и вся компания, как по уговору, вихрем сорвалась с места. Их было семь человек, а тех, что проходили мимо, втрое больше.
— Я боюсь, — задыхаясь, бормотал на бегу Егешко. — Жорка, это ребята с верфи. Они могли узнать нас.
— Беги! — стиснув челюсти, шептал Мацейс. — Это ночная смена, им некогда, они скоро отстанут.
У первых заборов, которыми здесь начинался город, погоня отстала. Остановились и бежавшие. Их было только трое, остальные рассыпались кто куда — может быть, перемахнули через заборы или залегли под сугробами.
— Я плевал на всех, — сказал Мацейс. — Но куда же нам пойти?
Они топтались посреди улицы и не знали, куда им деться. Улица была длинная и безлюдная. В редких деревянных домах кое-где еще светились окна, и, может быть, оттого, что луна светила над городом, зеленая и холодная, особенно приветливыми казались эти домашние огоньки, просвечивавшие сквозь занавески и горшки с цветами. Вдруг они погасли все разом, точно кто-то увидел нехорошие лица людей, в раздумье стоявших на улице, и поторопился погасить свет в домах и притвориться спящим, чтобы те поскорей прошли мимо.
— Собственно говоря, мы еще можем пойти на судно, — продолжал Мацейс. — Мы можем переночевать на судне, и это будет очень хорошо. Найдутся ребята, которые, в случае чего, подтвердят, что мы обе ночи ночевали на своих койках.
— Я на судно не пойду, — глядя под ноги, ответил Шкебин.
Егешко смолчал, он только зябко передернул плечами и помотал головой. Казалось, он опять сейчас станет бормотать: «Я боюсь, Жорочка, боюсь…»
Долго они молчали, наконец Мацейс выругался:
— Хорошо. Но я еще не настолько пьян, дорогие мои, чтобы валяться в сугробе. С некоторого времени вам нервы не позволяют ночевать на борту. Я вас спрашиваю: куда пойти?
Кто-то негромко окликнул его: «Мацейс? Жора?» — и еще двое из тех, что гуляли с ними на кладбище, осторожно перелезли через забор и, по колени в снегу, выбрались на середину улицы. Один был матрос в ободранном бушлате и в норвежской вязаной шапочке, другой — тот самый мальчишка, который только полсуток назад впервые попал в Заполярье.
— Дело такое, — сказал Мацейс. — Нужен ночлег.
Он знал: у парня в шерстяном берете должен быть ночлег на берегу. Месяца два назад за озорство его списали с судна.
— Своих коек нету? — проворчал шерстяной берет. Его сонные и пьяные глазки вдруг заморгали от любопытства. Он что-то понял и даже присвистнул от удовольствия.
— Списали всех троих?
— Об этом — после, — со злостью ответил Мацейс. — Списали или сами списались — твое дело маленькое.
Он повел бровью в сторону незнакомого парня. Берет чуть заметно махнул рукой: дескать, а что он поймет-то? Сам видишь, еле на ногах стоит.
— Что ж, придется пойти до Юшки.
— Я слыхал, что его уже…
Теперь Мацейс сделал жест рукой, который мог означать: «Его уже как ветром сдуло».
— Врут. Никуда не делся.
— Значит, под бочками?
— Нет, под соломой.
Приезжий парень тер лоб ладонью, точно хотел стереть с себя все: и головную боль и одурь этой ночи. О чем шел разговор? Он ни слова не понимал. Между тем шерстяной берет скомандовал: «Ну, пошли!» — и первый двинулся с места. И опять Мацейс слегка повел бровью в сторону пятого в их компании, и опять берет махнул рукой: дескать, что ж попишешь, не оставлять же его здесь, чтобы ещё один замерз, а парень пьян, ничего не соображает.
Они пошли мимо заборов, обтянутых по верху колючей проволокой, мимо цейхгаузов и бараков, они переходили под шлагбаумами железнодорожные пути и перебирались через остановившиеся на путях товарные составы. Долго они шагали по шпалам, пока караульный стрелок не согнал их окриком на протоптанную в снегу тропинку. Тогда они пошли в затылок друг другу, не оборачиваясь и не переговариваясь, пять человек, пять сутулых теней на снегу, с руками, засунутыми в карманы. Уже не попадались по пути жилые дома; здесь, обнесенный глухими заборами, на километры тянулся торговый порт, и, хотя была ночь, по ту сторону заборов непрерывно визжали лебедки, шипел пар, перекликались гудки и лязгало железо.
Набежали внезапно облака, стало темно.
— Я говорил: будет ветер, — проворчал шерстяной берет, запахивая свой драный бушлат и остальные, не отвечая, тоже запахнули пальто и бушлаты и подняли воротники.
— Мне рассказывал один капитан, что в зимние штормы… — заговорил вдруг приезжий и ничего больше не сказал, потому что его ударили кулаком в спину.
— Ну? — взвизгнул Егешко. — Что в зимние шторма? Мы не интересуемся зимними штормами. Что вы еще можете нам рассказать?
Голос Мацейса негромко окликнул его из сплошной темноты:
— Прекратить истерику! Пускай болтает.
Опять они зашагали молча. Луна выглянула еще раз и осветила вокруг какие-то огромные снежные глыбы. Можно было подумать, что необычной силы метель прошла здесь и навалила сугробы на высоту трехэтажных домов. Тут из-под снега торчали ящики, тысячи ящиков, наваленных друг на друга, рядом — глыбы пиленого льда, еще дальше — бочки, горы льда и горы бочек. Где здесь могло быть жилье среди этого нагромождения льда, ящиков, бочек, строительных материалов, заваленных снегом? Далеко на железнодорожных путях светилось окошко в будке стрелочника и перемигивались разноцветные огоньки семафоров, — тут было безлюдье. По временам на территории порта вспыхивало дрожащее зеленое сияние и пронзительно скрежетали по железу электрические сверла, и тогда зеленоватые отсветы прыгали по этим снежным конусам.
— Здесь-то здесь, — пробормотал шерстяной берет, — да не так просто сыскать его берлогу.
Странный шум надвигался со стороны залива. Все разом подняли головы к небу. В разорванных, стремительно набегавших тучах металась луна. Снова стало темно, и кто-то крикнул в темноте: «Так и есть — шквал! Не теряйте друг дружку!» А затем налетела метель.
Она обрушилась мгновенно, как это бывает в Заполярье. Снег и ветер ударили с такой силой, что люди качнулись, сцепились за руки, и уже ничего не стало видно на расстоянии вытянутой руки. Надо было кричать в уши, чтобы расслышать друг друга.
Люди не двигались. Сбившись в кучу, они стояли на месте, снег слепил их, забивался за воротник, бил в лица, хлестал по ногам. Полчаса продлись такая метель, и вокруг них накидало бы сугробы, но метель прошла так же внезапно, как и началась. Да и не метель это была, а так — снежный заряд, как называют на Севере эти короткие шквалы со снегом. Ветер еще бесновался, но уже ни одна снежинка не падала с черного, к самой земле привалившегося неба.