Страница 48 из 126
Наверное, полчаса мы шли молча и только яростно попыхивали папиросами. С отцом была его старая железная палка, с которой он ходил каждый день на работу, лязгала она по камням невыносимо. С центральных улиц мы свернули в темные переулки, пошли по безлюдной в этот поздний час набережной канала. Над крышами домов еще стояла бледная апрельская заря. Время от времени отец бормотал что-то под нос и тогда еще громче стучал по камням своей железной палкой. Каждую минуту я со страхом ждал, что вот-вот он начнет меня отчитывать — сурово и резко, как он это умел. «Куда он меня ведет? — думал я с тоской. — Уж стал бы ругаться, что ли, чем так выматывать душу!»
И тут он заговорил. Он говорил, не глядя на меня, и я поначалу даже не мог разобрать, что это он там бормочет себе под нос. Прислушиваясь к его сердитой воркотне, я понял, что он вспоминает свою покойную сестру, которая воспитывала его после смерти их родителей, и какого-то инженера, господина Штрауха, и его собаку. Отец вспоминал свое детство. В ногу шагая со мной, он говорил о том, как остался тринадцати лет сиротой, как вынужден был бросить городское училище и проситься учеником в заводские мастерские. Трижды сестра ходила с ним на поклон к начальнику мастерских инженеру Штрауху, и трижды инженер говорил ей: «Ступай, своих хватает». Но им повезло. Наконец им очень повезло. Сестра нанялась прислугой к тому же господину Штрауху, а у того был огромнейший пес, дог Карл. Пса нужно было купать раз в неделю. Молоденькой девушке было не под силу справиться с трехпудовым псом, и вот отец приходил к ней на кухню, помогал купать хозяйского пса. Там его однажды увидел инженер и сказал: «Это и есть твой брат? Молодец мальчик! Ну ладно, я уж что-нибудь для него сделаю».
Отец шагал, стучал палкой по камням. Даже теперь, чуть ли не сорок лет спустя, он ненавидел и этого инженера и его мордастого пса Карла, будь он трижды неладен. Все руки он ему искусал! Вдруг отец обернулся ко мне, и я с испугом поднял глаза ему навстречу. Я ожидал увидеть сердитое, красное от возмущения лицо, а вместо этого увидел усы, растянутые в усмешке, и ласковые глаза, которые смотрели на меня слегка исподлобья. На работе и дома отец носил очки, и это была его всегдашняя привычка смотреть в лицо собеседнику поверх очков, чуть наклонив голову.
— Я это вот к чему говорю, — тихо сказал он и, переложив палку из одной руки в другую, взял меня за локоть. — От глупых случайностей прежде зависела наша жизнь. Рассудим так: не попади моя сестра в прислуги к этому инженеру, не будь у инженера этого скверного пса, я, может быть, и не попал бы учеником на завод. Кто знает, что было бы тогда со мной? А теперь каждый человек, старый он или молодой, имеет право на такую жизнь, какая ему нравится. Каждый может выбрать себе любое ремесло или занятие, и ему обеспечена всякая помощь. Каким же нужно быть дрянным и неблагодарным человеком, чтобы не ценить такую жизнь! В твои годы я и мечтать не смел о ней.
Все это отец говорил, ведя меня под руку, и, когда кончил говорить, остановился посреди тротуара. Я смотрел себе под ноги и не отвечал. Вдруг с меня слетело все раздумье. Только теперь я заметил, что мы стоим на мосту с четырьмя башнями посредине и под нами река, в которой колыхались и плыли бесчисленные отражений огней. Черные контуры корабельных мачт и подъемных кранов выступали на затухающем небе. Лед шел под мостом. Невидимые в темноте льдины царапали каменные устои моста, плескались и трещали, наскакивая друг на дружку. Я вгляделся туда, в черноту, и все у меня поплыло перед глазами, все сдвинулось с места — мост, огни, дома вдоль набережной и корабельные мачты. А дальше, совсем под самой зарей, светлела узкая полоска воды, и ничего не было над ней, только небо и небо.
Море! Я шел с отцом наугад, сам не зная куда, и мы пришли с ним на тот самый мост, с которого много лет назад впервые в жизни я увидел море.
— Так вот, — продолжал отец, — надо выбирать. Думай, брат, думай, и уж если выбирать себе дело, так раз и навсегда.
— Я хочу в море, — сказал я.
Даю слово, в ту минуту я забыл о своих веселых приятелях, обо всем том, что втайне соблазняло меня последние годы. Далеко перед собой я видел ясную полоску воды и зеленое сияние над ней, и меня охватывало чувство, пожалуй, самое сильное из всех тех, которые я когда-либо испытывал. Очутиться там, в этом вечернем просторе, стоять на ветру, чувствуя под руками холодок железных поручней, и видеть далекий огонек маяка, и звезды, и белокрылых морских птиц, садящихся к ночи на мачты, — в ту минуту я не представлял себе большего счастья.
Уверенно я повторил:
— Я хочу стать моряком.
— Что ж, — помолчав, ответил отец. — Моряки бывают всякие. Боюсь только, что ты будешь плохим моряком.
Глава II
СЕВЕРНЫЕ КАПИТАНЫ
Утро двадцать четвертого марта 193… года навсегда останется в моей памяти. Не каждый день просыпаешься в таком чудесном настроении.
Я проснулся в поезде дальнего следования. Хвойные леса, занесенные снегом, тянулись за окном. Небо было низкое, хмурое. Иногда лес редел, и огромные глыбы гранита, все в трещинах, все в снеговых прожилках, вплотную подступали к железнодорожному полотну. Я ехал на Север.
Все вышло совсем не так, как я рассчитывал в тот вечер, когда отец предложил мне пройтись с ним по улице. В Ленинградском порту, куда я пошел наниматься на какое-нибудь судно, мне сказали, что сейчас у них нет нужды в матросах. «Если не терпится, — сказали мне, — поезжай в Заполярье, там возьмут». Мне в самом деле не терпелось получить поскорей «мореходку» — матросскую карточку, и я сказал отцу, что в Ленинграде мне делать нечего и — решено — я еду на Север. Отец смолчал, однако дал мне денег на билет и еще на полмесяца жизни — на тот случай, если я сразу не попаду в плавание.
Никто не провожал меня на вокзале. С родителями я попрощался дома, и расставание было не очень теплое. Я отлично понимал, что у отца и у матери из-за меня, как говорится, «сердце не на месте», но так как оба они делали вид, что им решительно все равно, куда и зачем я еду, то и я, прощаясь с ними, был сух и немногословен. Глупо было с моей стороны вести себя таким образом. Как покажет дальнейший мой рассказ, наше прощание едва не оказалось последним.
Итак, меня никто не провожал, только минуты за две до отхода поезда на вокзал прибежала сестра с Виктором, сунула мне в руки пакетики с какими-то сластями на дорогу и еще сто рублей денег. А на следующее утро я был уже далеко, за много сот километров от моего дома, сидел у окна и смотрел на проносившиеся мимо меня обрывы серого камня, леса, занесенные снегом, и хмурые, облачные дали в просветах между лесами. Снега, замшелые камни, сосны… Я ехал на Север!
Ко всему этому мне остается только прибавить, что ехал я в мягком вагоне, один в четырехместном купе, так как пассажиров в поезде было немного. Дело в том, что мне никогда не приходилось ездить в мягких вагонах, а тут уж я решил: раз я еду на Север, к морю, начинать новую жизнь, то заодно доставлю себе и это удовольствие — куплю билет в мягкий вагон.
Я встал рано и вышел в коридор покурить. Дремучие леса за окном сменились унылой равниной, на которой кое-где торчали одинокие чахлые сосны. Поднималась пурга. Снежные вихри ползали по равнине. Я долго стоял у окна один, в поезде еще спали.
Вдруг в соседнем купе с грохотом отворилась дверь, и в коридор выскочил пассажир.
— У вас есть спички? — крикнул он.
Я протянул ему коробок.
— Гром и молния! — сказал он, раскуривая трубку. — Может быть, у вас, молодой человек, есть лишний коробок?
Я сказал, что у меня есть запас спичек на дорогу и этот коробок он может взять себе. Никогда я не слышал, чтобы в наше время люди так забавно бранились, как этот гражданин с трубкой. Да и весь он был очень забавен.
Он раскурил трубку и стал рядом со мной у окна. Настроение у него, по-видимому, сразу исправилось. Ростом он был примерно мне до бровей, хотя сам я не очень высокого роста. Искоса поглядывая на него, я пытался угадать, сколько ему может быть лет и кто он такой по профессии. Лицо у него было румяное, без единой морщины, я бы сказал — мальчишеское лицо, и, если бы не огромные белобрысые усы, ему нельзя было бы дать больше тридцати — тридцати двух лет. Но самым занятным в нем был его голос — грубый, зычный бас, такой зычный, что даже не верилось: неужели этот маленький румяный человек может говорить таким басом?