Страница 10 из 126
Ты чему?
Мыслям…
А именно?
Так их разве расскажешь? — засмеялся Алеша и повернул к отцу оживленное лицо. — Ну вот у тебя бывает так, что все вдруг сразу понятно и ясно? Будто как сейчас: ударило солнце в муравейник — он и виден, а не ударило бы — так и пройдешь мимо…
Чтобы все понятно, этого не бывало, — улыбнулся отец, — а кой о чем догадываться случалось… Только, конечно, не вдруг.
Нет, именно вдруг, — упрямо повторил Алеша, — именно вдруг… Мучился-мучился человек, думал-думал, колебался, не знал, как решить, и вдруг — раз! — и открылось… И оказывается, все очень просто… А главное — ясно! Так ясно, так легко, что прямо кричать хочется! — И он в самом деле закричал звонко и счастливо.
Конь под ним шарахнулся, и Сергей Петрович, сдерживая своего, засмеялся, любуясь сыном: такое откровенное счастье было на его загорелом лице, так блестели глаза и такая решимость была во всем его тонком и хрупком, еще не сложившемся теле, наклонившемся в седле, что, казалось, дай только волю — и ударит Алеша коня и умчится к видимой ему одному далекой и прекрасной цели, только что открывшейся для него, не понимая, что цель эта — просто юношеская мечта, привидевшаяся в горячке воображения, мираж, который растает в воздухе, едва заведет человека в пустыню, где тот долго будет оглядываться и искать, что же так прекрасно и сильно манило его к себе и что завлекло его сюда… Сергей Петрович любил в сыне эту способность мгновенно загораться, но в глубине души считал ее опасной чертой характера, могущей быть причиной многих жизненных ошибок.
Эк тебя надирает! — сказал Сергей Петрович, все еще улыбаясь. — Счастливый у тебя возраст… Ну ладно, как говорится, «простим горячке юных лет и юный жар и юный бред»… Только имей в виду: такому наитию, брат, грош цена. Решение должно в самом человеке созреть, а не с неба свалиться.
Да ты не понимаешь! — досадливо отмахнулся Алеша. — Я и не говорю, что с неба. Человек перед этим долго думал и мучился, а тут… Скачок, понимаешь? — добавил он важно. — Переход количества в качество…
Вон что! Тогда понятно, — так же важно ответил отец. — И какой же в тебе произошел скачок?
Он спросил совершенно серьезным тоном, но в глазах его Алеша увидел искорки смеха, и это его подхлестнуло: неужели отец все еще считает его мальчиком, неспособным к раздумьям, колебаниям и решениям! И неожиданно для самого себя Алеша заговорил о том, что «открылось» ему в Севастополе на палубе крейсера.
Сергей Петрович слушал его, не прерывая и даже не поворачивая к нему лица. Опустив голову и глядя прямо перед собой меж прядающими ушами коня, он молча следил за тем внезапным потоком слов, который вырвался наконец из самого сердца Алеши. Это были удивительные слова мечты и надежды, исполненные юношеской горячности и одержимости, целая поэма о море, кораблях и орудиях, развернутый трактат о воинском долге мужчины, страстное исповедание веры в свое призвание. Алеша говорил негромко и взволнованно, устремив взгляд в полумрак бора, будто видел в нем мерещившиеся ему просторы. И, только выложив все и закончив тем, что жизненный путь избран им навсегда и что путь этот — военный флот, Алеша повернулся к отцу.
И тогда острая жалость стиснула его сердце: у Сергея Петровича, ссутулившегося в седле, был совсем несчастный вид. Минуты две они ехали молча, только легкий треск сухих игл под копытами, пофыркивание коней да позвякивание стремян нарушали тишину леса. Алеша проклинал в душе и эту тишину, настроившую его на откровенность, и солнечные пятна, напомнившие о прекрасном и легком чувстве там, на палубе крейсера, когда ему вдруг все «открылось». Оживление его как рукой сияло, и он ехал, молчаливо мучаясь: зря завел он этот разговор, все отлично обошлось бы как-нибудь само собой, со временем, и не было бы у отца этого убитого вида, который хуже всякого гнева и крика… Алеша уже готов был сказать какие-то ласковые слова, чтобы поддержать отца, который, несомненно, очень тяжело переживает эту новость, когда тот, по-прежнему глядя между ушами коня, негромко сказал:
Так, брат… Выходит, ты и в самом деле вырос… Рановато, конечно, в пятнадцать лет всю свою судьбу решать, но против рожна, видно, не попрешь… Значит, решил ты всерьез?
Да, — виновато сказал Алеша.
Ну что ж, дело твое. У меня к тебе один только вопрос: ты вполне уверен, что тянет тебя именно военный флот?
Вполне, — сказал Алеша, собрав всю свою убежденность.
А не море?
Что — море? — спросил Алеша настораживаясь: все, что, казалось, бесследно исчезло в Севастополе — океаны, плавания, словом, «зеленый луч», — снова встало перед ним. Походило, будто отец подслушал самые тайные (и самые грозные) его сомнения.
Ну, море. Просто море. Вода, волны, простор, путешествия. Стихия заманчивая и прекрасная, такой и впрямь можно увлечься.
Ну, и море, конечно… Нельзя быть военным моряком и не любить моря: это одно и то же…
Теперь ты меня не понимаешь, — серьезно сказал отец и впервые поднял на него взгляд, — Я хочу знать, хорошо ли ты в себе разобрался, что именно тебя привлекает. Может, просто-напросто тебе плавать хочется? По морям побродить, мир посмотреть, а?
Видишь ли… — смутился Алеша и тут же нагнулся подтянуть стремя. — До Севастополя я и сам путался… наверное, потому, что военные корабли только на картинках видал… А там… Ну, я ж тебе только что говорил: это совсем-совсем особое чувство…
Он наконец выпрямился, подняв покрасневшее не то от натуги, не то от смущения лицо, и закончил, уже овладев собой:
Теперь-то я твердо знаю: именно военные корабли… И потом, ты сам подумай: ну, пойду я в Совторгфлот, похожу по океанам, привыкну к торговому пароходу, полюблю его, а война бахнет — и пожалуйте бриться… Нет уж, раз все равно воевать придется, так лучше заранее научиться как… И лучше воевать на море, чем в пехоте, верно ведь?
Алеша залпом выложил свои последние доводы, но Сергей Петрович на них не ответил. Он снова уставился взглядом меж ушей коня, на этот раз тихонько насвистывая, что означало у него сдерживаемое раздражение. Потом горько усмехнулся:
Н-да… Прямо, брат, как в сказке: и все прялки во дворце попрятали, и прясть во всем царстве запретили, а дочка сама веретено нашла, укололась — и папаше все-таки на сто лет компот устроила… — Он помолчал и вздохнул. — Одно мне удивительно: откуда в тебе этот интерес к войне взялся? В городе ты его набрался, что ли? В школе или в пионеротряде?
Алеша обиделся.
Что значит — набрался? — сказал он, чувствуя, что начинается спор, который ни к чему не приведет. — Фашисты все равно нападут — рано или поздно, это ясно всем, кроме тебя. Война же обязательно будет.
— Ну хорошо, пусть будет, черт с ней совсем! — так же резко перебил его Сергей Петрович и снова посвистал, пощипывая бородку.
Потом, успокоившись, продолжал раздумчиво и негромко:
— Но ведь ты понимаешь, что одно дело — взяться за оружие в час опасности, когда за горло схватят, а другое — быть военным-профессионалом. Вдобавок командиром. Тут, брат ты мой, нужно быть человеком совсем особой складки. Одного желания для этого маловато. Для командира требуются задатки, определенный характер, способности… Ничего этого я в тебе не вижу. Вот помнишь, как ты о бойне разорялся?
— Помню, — сказал Алеша, снова покраснев. — Так я же мальчишкой тогда был…
— Не в том, брат, дело. Для тысяч мальчишек это в порядке вещей: ну, росла корова, зарезали ее и съели — подумаешь, трагедия! А для тебя это оказалось прямо-таки потрясением. Отчего? Хочешь ты или не хочешь, а сидит в тебе любовь ко всякой жизни, и сидит глубже, чем сам ты предполагаешь… Это, брат, с детства: чудесный огонек помнишь? Вернется это к тебе с возрастом — ох, вернется! — да поздно будет. И увидишь ты себя несчастным человеком, который чувствует, что не своим делом занимается. Не позавидую я тебе, когда ты на это открытие наткнешься. Страшное, брат, дело — в собственной жизни раскаиваться…
Он покачал головой, нахмурился и значительно поджал губы, потом снова заговорил негромко и доверительно: