Страница 75 из 97
Подумать только — Тамм-аль-Шабат, дай-аль-кирбаль старца горы Синана, и сенешаль ордена тамплиеров Жан де Жизор — одно и то же лицо! Но насколько можно верить словам командора д’Идро? Слишком уж неправдоподобно выглядело все, о чем он тут наговорил. Оставалось только ждать, убьют ли в ближайшем будущем сенешаля Жана.
Глава тридцатая
КОРОЛЬ ИЕРУСАЛИМСКИЙ
В конце января Ричард наконец-то стал тосковать по Беренгарии, а это означало, что душою он выздоровел. Невеста Сирии продолжала воскресать из мусора и развалин, уже возведены были многие валы, башни, дома. И, видя, что рабочий пыл крестоносцев не стихает, король Англии позволил себе покинуть Аскалон и отправиться в Яффу. По приезде он узнал, что королева Англии живет в замке Кафарлет, единственном в окрестностях Яффы почти не поддавшемся разрушению и быстро восстановленном. Своими округлыми башнями Кафарлет напоминал Ричарду родные луарские замки, и до того, как он совершил свой плачевный львиный прыжок, король часто приезжал сюда с Беренгарией.
Сердце его стучало, когда он входил в комнату, где сидела за вышивкой его милая жена. Целая вечность прошла с тех пор, как они не виделись, хотя на самом деле — всего полтора месяца. Увидев Ричарда, она поднялась с кресла, поклонилась и сказала:
— Здравствуйте, ваше величество. С приездом вас в Яффу. Как ваше самочувствие? Здоровы ли вы?
— Беранжера! — бросился он к ней, хватая ее руки и целуя их. — К чему этот тон! Ужель ты не любишь меня?
— Я не имею права не любить вас, эн Ришар. Ведь я ваша жена. Но, по правде сказать, вы мне отвратительны после всего, что я о вас узнала.
— Это хорошо, что ты все знаешь… Мне было бы тяжело рассказывать.
— Вы могли бы и не утруждать себя рассказом.
— Не надо так, родная! Ты знаешь, как мне было тяжело. Неудача едва не погубила меня. Мне жить не хотелось. И невозможно было показаться тебе на глаза. Лишь видение прекрасной бури на берегу Аскалона возродило меня. Прошу тебя, любовь моя!
— Любо-о-овь?! — воскликнула тут в отчаянии Беренгария, и две огромных слезы выпрыгнули из ее глаз. — Быть может, ради пылкой любви ко мне вы устроили разврат в Эммаусе с богомерзкой сарацинкой? Ради любви ко мне превратили меня в посмешище? Всякая сволочь может теперь показывать на меня пальцем и похихикивать. Я ненавижу вас, эн Ришар! Уйдите прочь, прошу вас!
Она села на стоящий в углу комнаты сундук из черного дерева и отвернулась от Ричарда. Душа короля готова была разорваться от горя, но вдруг что-то неуловимое в изгибе шеи Беренгарии подсказало ему, что она ждет не его ухода, а его дальнейшего раскаяния и притяжения. Он медленно приблизился и встал пред женой на колени. Осторожно взял ее руку, приложил к своим губам. Она сказала:
— Не надо.
Но руку не отдернула, и Ричард еще больше приободрился.
— Кто донес вам на меня? — спросил он тихо.
— Какая разница? Главное, что это была правда.
— Я глубоко раскаиваюсь, Беранжера. И все же кто именно рассказал тебе?
— Гуго де Бургонь.
— Я почему-то так и знал, — сказал Ричард, хотя на самом деле не мог предположить, кто именно первым донесет Беренгарии о его пьяных подвигах в Эммаусе.
— Он же и первым позволил себе приставать ко мне с гнусными намерениями, — добавила королева, всхлипнув.
— Я убью его! — зарычал Ричард, страдая, но и радуясь, что впереди все же забрезжило примирение.
— Ах, оставьте, ваше величество! Тогда вам придется убить и своего лучшего дружка.
— Какого?!
— Какого, какого… Кого вы больше всего любите за веселость нрава и бесшабашность?
— Не может быть! Гюи?! И он приставал к тебе?
— Да, эн Ришар. Что тут удивительного? У этого человека нет никаких понятий о нравственности, о христианской морали. Он посчитал, что коль вы мне изменили и коль я об этом прознала, так я тотчас с радостью паду в объятия любого, кто только меня захочет. Боже, как это гадко, грязно! И как только вы могли, ваше величество! Прошу вас, оставьте меня в покое! Или, как сказала бы вам ваша сарацинка, ялла имши мин хоне!
Он невольно усмехнулся и пуще прежнего притянул ее к себе, упруго упирающуюся.
— Ты что, стала учить арабский?
— А что мне оставалось делать? Ты так увлекся сарацинами, что даже стал предпочитать их женщин. И я подумала, может быть, если я выучу арабский… Ох, зачем, зачем я говорю это! Как я презираю себя за свои бабьи слабости!
Тут она не выдержала и бросилась в объятия Ричарда с бурными рыданиями. Он гладил ее по спине и бормотал:
— Прости, прости меня, любимая! Я люблю только тебя. Там со мной случилось какое-то затмение. Сам не знаю. Меня словно оморочили, словно что-то подмешали в еду. Только под утро я осознал, что произошло, и чуть не сдох от ненависти к самому себе. Я чуть не убил ту несчастную…
— Ту несчастную… А сколько несчастия пережила я!
— А я, Беранжера! У меня не удался поход. Это был ад, сущий ад.
— Я знаю, мне все рассказали. Бедный мой!
Тут две слезы выкатились из глаз Ричарда.
— Ты больше не злишься на меня?
— Злюсь. И ненавижу тебя. Но что мне делать, если я, дура, люблю тебя? Ох, какой же ты негодяй, Ришар!
— Негодяй, негодяй. Я люблю тебя, Беранжера! Белоснежная голубка моя.
— Рыжий нахал мой!..
В тот же день Ричард искал встречи с королем Иерусалимским, желая порвать с ним дружеские отношения, но из Акры пришла весть о мятеже, и ссора с Лузиньяном временно откатилась в сторону. А в Иерусалиме-сюр-мер случилось следующее: генуэзцы, поддерживающие Конрада Монферратского, сцепились с пизанцами, стоящими за Гюи Лузиньяна и Ричарда Львиное Сердце. В городе вспыхнули кровопролитные сражения, и маркграф Конрад уже выступил с войском из Тира. Вместе с ним, только по морю, в сторону Сен-Жан-д’Акра двигался его флот. По слухам, покуда Ричард работал в Аскалоне над восстановлением этой твердыни, Конрад опять вошел в переговоры с Саладином через его брата Мафаиддина, отныне объявившего Ричарда своим кровным врагом. Саладин предложил Конраду те же условия, которые предлагал королю Англии, — западную часть Иерусалима, Тир, Акру и Яффу он оставлял за крестоносцами, только теперь предводительствуемыми Конрадом. За это Конрад должен был помочь Саладину расправиться с восточными врагами султана, а заодно и с Ричардом. Сирийские христиане, видя неудачу короля Англии, все больше переходили на сторону его главного соперника в Святой Земле. Нельзя было медлить ни дня. Прервав свое свидание с женой, Ричард покинул прекрасный замок Кафарлет, оставив в нем трогательную супругу, и поспешил в Аскалон — поднимать войско. Король Гюи тем временем уже двинул полки на Сен-Жан-д’Акр, а из яффской гавани выходили корабли, готовые сразиться с кораблями маркграфа Монферратского.
— К каким плачевным итогам может привести все крестоносное дело эта глупая вспышка! — сокрушался летописец Говден, едучи вместе с Ричардом в Аскалон.
— Быть может, что и не к плачевным, друг мой, — отвечал Ричард, — Противостояние Конрада и Гюи давно уже стало гнойным нарывом на теле всей перегринации. Давно пора этот нарыв взрезать. Кто-то из них двоих вынужден будет отказаться от своих прав на престол Иерусалима.
— По-моему, это должен сделать Гюи, — сказал Меркадье.
— Посмотрим, — увильнул от своего мнения Ричард.
Через несколько дней войска Ричарда выступили из Аскалона и двинулись на север вдоль берега Средиземного моря. Когда они проходили мимо Яффы, Беренгария встречала там мужа с радостной улыбкой, так, будто не было этой страшной ссоры. Но Ричард спешил в Иерусалим-сюр-мер, не только чтобы отогнать от него Конрада, но и мечтая встретиться там с Гюи де Лузиньяном и Гуго де Бургонем для решительного разговора с обоими оскорбителями Беренгарии. В том, что Гюи скоро перестанет считаться королем Иерусалима, Ричард почти не сомневался. Но отдаст ли он корону маркграфу Конраду или Ричард сам возьмет на себя дерзость добиваться титула иерусалимского монарха, этого он еще не знал.