Марк из рода Давида

Песах Амнуэль

Марк из рода Давида

Бабушка Двора позвонила и сказала коротко: «Приезжай». Был третий час ночи, вставать не хотелось. Лиза спросила сквозь сон:

— Что случилось?

— Спи, — сказал я. — Похоже, с дедом совсем плохо.

Жена проснулась мгновенно.

— Я с тобой, — заявила она. — И не вздумай спорить.

Я и не собирался. Наама — небольшой мошав в часе езды от Тель-Авива. То есть, в часе, если ехать, как я это обычно делал, вечером после работы, по загруженным трассам, а ночью весь путь занял у нас минут двадцать пять. Лиза села за руль, пробурчав, что я слишком нервничаю, чтобы вести машину.

Господи, думал я, все естественно, человеку исполнилось восемьдесят, вряд ли мы при нынешнем ритме жизни проживем так долго. Все естественно и ожидаемо, но когда тебе говорят «Приезжай», кажется, что это невозможно, так не должно быть, вчера я говорил с дедом по телефону, и он шутил, что крепче его сердца лишь камень из жерла вулкана, а вот теперь он умирает или, может, уже умер, я всегда боялся, что не услышу его последнего слова, его прощания, почему-то это для меня было очень важно — важнее только рождение сына, но Арику уже пять, и хорошо, что он сейчас у моих родителей в Беэр-Шеве, бабушка, скорее всего, им и звонить не стала, странные у них сложились отношения, давние какие-то споры…

— Что же ты? — сказала Лиза. — Выходи, приехали.

Дед лежал в спальной комнате на узкой кровати, и сейчас ему действительно можно было дать все восемь десятков. Бабушка молча сидела у изголовья на любимом своем раскладном стульчике и встретила нас с Лизой долгим взглядом, в который вложила все — и страх перед ожидаемым, и любовь к мужу, пронесенную через долгую жизнь, и что-то еще было в этом взгляде, неопределимое, но важное.

— Скорую вызвали? — спросила Лиза.

— Нет, — ответил вместо бабушки дед, и голос его прозвучал неожиданно громко, будто сухой выстрел из стартового пистолета. — Не нужно скорую… Шимон, это ты?

— Да, — сказал я.

— Иди сюда, — говорить деду было все-таки трудно, и он перешел на шепот. — И скажи женщинам, чтобы посидели на кухне. Хочу с тобой говорить.

— Хорошо, — кивнул я. — У тебя болит что-нибудь? Может, все-таки…

— Помолчи, — перебил меня дед. — Прошло время, когда у меня что-то болело. Голова, сердце, душа… Запомни: тогда, в сорок седьмом, это действительно был Мессия. Теперь я точно знаю.

— Да, — повторил я, не желая спорить.

Это была старая история, которую дед сочинил еще в юности. Когда-то он хотел стать литератором и написал несколько вполне терпимых по стилю и композиции рассказов, среди которых был и этот, названный автором «Мессия оставляет путь». Опус в те еще годы напечатали в «Маариве», остальные так и пылились в тонкой папке, которую дед никогда не раскрывал. Вырезка из газеты много лет лежала в другой папке, а потом дед переложил ее в целлофановый пакет. Он не переоценивал своего литературного дарования, точнее, считал, что таковое вовсе отсутствует, и оба его сына, в том числе мой отец, работавший редактором в спортивном журнале, были вполне согласны с родительским мнением.

— Сколько раз ты читал этот рассказ? — спросил дед. Каждое слово давалось ему с трудом, он сглотнул, и в груди у него булькнуло, будто утонула не сказанная еще фраза.

— Не знаю… — протянул я. — Десять. Может, больше.

x x x

Чтобы доставить старику удовольствие, я всякий раз, приезжая в Нааму, делал вид, что с удовольствием перечитываю старый рассказ, в котором с непосредственностью человека, не умеющего строить сюжет и интригу, рассказывалось, как однажды летним вечером в дом к молодому бойцу Эцеля постучался путник и попросил помощи. Нужно было путнику не так уж много: чтобы его довезли до Иерусалима — до стен Старого города, дальше он как-нибудь сам…

Время было известно какое — куда опаснее, чем сейчас, в дни второй интифады. Герой рассказа — его звали Ароном, как и автора — вовсе не собирался в Иерусалим. Напротив, будучи человеком военным, он должен был вернуться из мошава в Тель-Авив и поступить в распоряжение командира боевой группы. Эцель и Лехи каждый день устраивали какую-нибудь акцию, а та, что ожидалась, была особенной — предстояло отомстить англичанам за то, что они сделали с пароходом. Полторы тысячи евреев прибыли из разоренной Европы в Эрец Исраэль, и что же? Им даже не позволили высадиться на берег — судно развернули и отправили назад, лишив людей будущего после того, как нацисты лишили их прошлого.

Арон не собирался все это излагать незваному гостю, сказал коротко: «Не могу». Гость не настаивал, спросил только, можно ли переночевать. Ему бросили старый матрац в большой комнате, и он всю ночь ворочался, бормотал что-то, молился, а утром, когда взошло солнце, поднялся и сказал: «Поехали?»

И Арон не смог отказать. Не смог, потому что была в госте, назвавшемся Марком, внутренняя сила, которой невозможно было сопротивляться. На Марка было трудно смотреть — взгляд будто наталкивался на невидимый барьер; дед, не обладая литературным талантом, не сумел толком описать ни это ощущение, ни другое, которое он обозначил словами: «Марк убедительно молчал».

«Ему не нужно было доказывать свою правоту», — сказал как-то дед, когда я задал ему этот вопрос по поводу прочитанного.

«Какую правоту?» — продолжал допытываться я.

Дед взял у меня из рук газетный лист, перечитал отмеченное место и вернул со словами:

«То, что он Мессия. Он не доказывал, я и сам понял».

«Ну конечно», — сказал я и больше к этому вопросу не возвращался. Не знаю, что происходило в жизни, но согласитесь, у литературного произведения есть свои законы восприятия — я (да и никто другой из читателей) не мог поверить герою, назвавшему себя Мессией и упорно молчавшему в ответ на все вопросы.

Они отправились в Иерусалим поутру, у деда был грузовичок, оставшийся от отца. Согласно семейному преданию, на этом грузовичке прадед мой приехал из России и привез весь свой небогатый скарб, но на самом деле этого быть не могло: Пинхас Брумель совершил свое восхождение в Эрец Исраэль месяца за четыре до того, как в Петербурге большевики отобрали власть у временного правительства. Грузовичок был моложе — я сам, будучи ребенком, видел на его двигателе, выброшенном уже на свалку, надпись: «Krupp, 1931».

Они поехали, и начались чудеса — точнее, дед пытался описать какие-то чудеса в своем рассказе, но похоже, он находился в таком эмоциональном состоянии, когда чудом кажется обычный восход солнца. Марк сидел рядом с Ароном и все время что-то говорил, дед смотрел на дорогу, боялся, что их обстреляют из засады и слушал вполуха, но все равно воспринимал каждое слово, будто результат собственных размышлений.

«Бог никогда не отворачивался от своего народа, — говорил Марк, — но разве народ еврейский всякий раз правильно понимал желания Творца? А понимая, разве исполнял их так, как было задумано? Если бы евреи не оказались столь жестоковыйными, я пришел бы раньше. На много веков раньше».

«Куда бы ты пришел? — с иронией спрашивал Арон, стараясь не пропустить нужный поворот дороги. — В Палестину, где евреев и не было почти? Дай срок, соберется здесь весь народ, тогда, может быть, и Мессия явится».

«Я — Мессия», — утверждал Марк.

«Из рода Давидова?» — подначивал Арон. Он не был религиозен, отец его привез из далекой России вместе с домашним скарбом груз социалистических идей, и Арон проникся ими с детства, он читал, конечно, что Мессия должен быть потомком самого царя Давида, но больше, пожалуй, не знал ничего.

«Из рода Давидова, — серьезно глядя на Арона, отвечал Марк. — Отца моего звали Шломо, деда Хаим, прадеда»…

«Держись!» — крикнул Арон и надавил на педаль газа с такой силой, что в моторе, казалось, что-то хрустнуло. Грузовичок, будто конь, поднятый на дыбы, рванулся вперед, и только тогда Марк, похоже, услышал выстрелы. Лопнуло стекло, но никого не задело, а за поворотом уже не стреляли.