Страница 4 из 30
по которому их приказанию бывшие с ними люди, скинув с него, священника, полукафтанье и заворотя рубашку на голову, секли езжалыми и кнутьями по голому телу, майор Иван Иванов из своих рук да человек их Иван же Иванов, а прочие их люди держали, бригадир же Алексей Иванов велел бить его, священника, до смерти и выговаривал людям своим, чтоб его, священника, приколоть;
от которых побоев он, священник, с того места, на котором они, бив, оставили, и подняться не мог, а наехал на него оного ж села Богоявленского церковник Илья Матвеев и, подняв его с того места, привез его, священника, в дом его;
бывшая при нем дароносица со святыми дарами вышеписанными нападшими людьми незнаемо куда утрачена;
и о всем вышеписанном представляя, просил о осмотре и описании имеющихся на нем боевых знаков и о учинении ему, священнику, защищения;
которую просьбу Мценское духовное правление слушав, определило: имеющиеся на нем, священнике, боевые знаки, осмотрев, описать и приказать ему, священнику, для такого же осмотру и описания, яко те побои и утрачение дароносицы причинены от людей светской команды, явиться во Мценскую воеводскую канцелярию и подать явочную челобитную.
По осмотре же вышеписанным духовным правлением на нем, священнике, боевых знаков явилось: спина от лопаток до пояса избита и, как можно приметить, плетьми, что значут частые рубцы сине-багровые, а местами и до крови просеченные, и седалище избито, с синею опухолью и багровыми рубцами. […]».
Документ, поданный во Мценский уездный суд через четыре с лишним года, а именно 31 января 1783 года, производит особенно гнетущее впечатление. Совершенно очевидно, что написан он по приказу и при участии Ивана Ивановича Лутовинова, достигшего к тому времени высот крючкотворства, и также очевидно, что священника Петра Иванова подписать документ принудили.
«Всепресветлейшая державнейшая великая государыня императрица Екатерина Алексевна, самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая.
Бьют челом мценские помещики: бригадир Алексей, секунд-майор Иван Ивановы, дети Лутовиновы, да Чернской округи села Богоявленского ведомства Мценского духовного правления священник Петр Иванов, а о чем наше челобитье, тому следуют пункты:
Имеется во Мценском уездном суде присланное изо Мценского ж духовного правления, начавшееся во оном по поданным от меня, священника Иванова, прошениям в бою меня оными Лутовиновыми и якобы в отбитии у меня дароносицы, дело! Для решения по законам. Но оное еще не решено.
Отныне мы, Лутовиновы, и я, священник, поговоря меж себя полюбовно и исполняя долг любви христианской, помирились; и что он, священник, на нас, Лутовиновых, напрасно показывал, якобы в отбитии дароносицы, а я, священник, якобы они меня били, друг на друга впредь в том не челобитчики и не истцы.
И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие наше челобитье во Мценском уездном суде приняв, записать, а вышесказанное дело, производством оставив, предать забвению и о том учинить, как вашего императорского величества законы повелевают.
Всемилостивейшая государыня, просим вашего императорского величества о сем нашем челобитье решение учинить.
К поданню надлежит во Мценском уездном суде.
Изо всех Лутовиновых только эти два брата и были представлены в портретной галерее Спасского, где их показывал поэту Я. Полонскому сам Тургенев… Иван Иванович — в черном камзоле с белыми большими пуговицами и кружевным жабо — и Алексей Иванович — «сильный брюнет бледный… как бледнеют от затаенной злобы, скуластый и круглолицый, тонкая улыбка которого не гармонирует с холодом черных проницательных глаз». Такие же черные глаза и тяжелый взгляд унаследовала у Лутовиновых мать Тургенева.
По воспоминаниям семейным многое восстановить можно, хотя о своей жизни дочка единственная Петра Ивановича рассказывать не любила. Особенно о привалившем богатстве: у всех троих братьев единственной наследницей оказалась.
Случай! Так и слышала вокруг шепот. При ней, в ее доме кто бы осмелился сказать, а родня… На чужой роток не накинешь платок. Судили, и все не в ее пользу: нищая, бесприданница, строптивица, матери родной не покорилась. Не покорилась! Всегда своей волей жила. Сызмальства. При батюшке мала была, да и он на расправу был скор. Девочки от мальчишек дворовых не отличал: всем ремень — никто и не заступался.
А вот матушке Екатерине Ивановне, в девичестве Лавровой, как супруга не стало, развернуться не давала. Как синь-порох вспыхивала. Моду взяла пощечинами сыпать! Чуть что Лавровых поминала: у них все по-другому, все не так, как у Лутовиновых. Лутовиновым место в полку — не на помещичьем житье. И дочка, мол, вся в них — перед девками дворовыми толковала. Убивалась, собой больно нехороша, ростом и то не вышла, голова из плеч — шеи не видать. Как такую одеть, чтоб какого-никакого жениха сыскать, да еще при малом приданом.
Чтоб беду такую родительскую развести, замуж немедля, овдовев, вышла. Полковник Сомов Николай Иванович сыскался. Для нее обходительный. Об их детках — родились, не родились — сразу толковать начал. Хозяином себя почувствовал. А она? Она-то кем оказалась? С какими заботами, каким приданым? Тенью полуденной по дому ходила. Никому дела нет. Что ни прикажет, девки и в голову не берут: барыню бы не рассердить. К Екатерине Ивановне отсылали: вот барыня распорядится, тогда…
Из дому вышла летним днем. Через сад в поле, а там до Спасского всего-то две версты. И не заметила, как дошла. Сгоряча прямо к дядюшке — покровительства просить. Пусть у себя оставит. Пусть в отцовский дом не отсылает.
Рукой махнул: сейчас обед, за стол садись, а там разберемся. Кувертов множество. Народу толпа. До выхода хозяина никто не присел — на двери смотрели: вот-вот выйти должен.
Вышел. В руках часы луковицей. Крышка открыта: время сверяет. Всегда так делал. Племянницы не забыл. Глазами отыскал, место показал: «Твое будет». Значит, оставляет. Значит, можно не возвращаться. Никогда. Так и надеялась: женитьбы батюшки не одобрял. Лишняя колготня в доме. Девочка родилась — не поздравлял. Наследника как не было, так и нет.
Обед отошел, на диванчике в антикаморе присела. Шел мимо, слугу кликнул лошадь заложить: ее домой отвезти. В ноги кинулась: только не домой, дядюшка, смилостивитесь! Плакать никогда не умела, голос с перепугу перехватывало.
«Только не домой, дядюшка! Утопиться лучше!» Посмотрел: «Еды, крова не жалко, да что делать-то будешь? У меня для барышень обиходу нету». — «Не нужно для барышень!»— «Гувернанток да мамзелей всяких отроду в доме не бывало». Ото всего отказалась. Помолчал. «А матери что сказать прикажешь?» — «Нету у меня матери». — «Ладно. В память брата. Живи, небога. Под ногами не путайся — не люблю». Ручку поцеловала — и отряхнул, только что о полу не обтер. Повторил: «Ладно». И так на годы.
Если за что и жаловал, стрелять любила. Глаз меткий, рука твердая. Что по мишени, что птицу в лет. На охоты стал брать. В пороши и брызги ездила. В бильярд еще наловчилась. Любил, когда гостей его обыгрывала.
Мать тоже, как весточку от дядюшки получила, ни разу не отозвалась. Одна надежда, жених какой под руку подвернется в хорошую минуту, дядюшка и благословит. Чай, совсем-то без приданого не оставит.
Годы шли, как на угольях жила. Знала, метресок и впрямь в доме не держалось, а без прижитых на стороне детишек все равно не бывает. Везде росли. И все бы ничего, пока ни с того, ни с сего решил запродажную им написать на случай своей кончины, чтоб без куска хлеба не остались и не в крепостном состоянии. Но только после его кончины.