Ламетри

Внедренные воспитанием нравственные начала, как правило, непрочны. Не много людей, встретившись с суровыми жизненными испытаниями, находят в себе силы удержаться на требуемой нравственностью моральной высоте. Что касается всех остальных, то, для того чтобы эгоистическая натура, внутренне присущая им, победила принципы морали, внедренные в них извне, достаточно небольшого толчка. Природа сильнее воспитания, прирожденное человеку себялюбие сильнее альтруизма. Принимая это во внимание и стремясь добиться, чтобы люди если не чувствовали так, как того требует нравственность, то хотя бы поступали согласно ее велениям, стали для этого использовать тот самый эгоизм, в подавлении, ограничении которого основной смысл нравственности. Тем, кто проявляет бескорыстие, доброту и другие добродетели, стали оказывать почет и уважение; эгоистов, трусов, бессердечных и т. п. — осуждать и презирать. Показывая, какие удовольствия доставляют всеобщее уважение и слава, как страдает тот, кто навлек на себя всеобщее презрение, воспитание апеллирует к свойственному людской натуре стремлению к удовольствиям и отвращению к страданиям, т. е. к эгоизму. Сам эгоизм здесь используется для подавления эгоизма. Льстя самолюбию добродетельных, уязвляя самолюбие тех, кто предается порокам, общество поощряет нравственность и борется с безнравственностью. Большинство людей озабочено не тем, чтобы быть добродетельными, они охотно втайне предаются порокам. Они озабочены лишь тем, чтобы все их считали добродетельными. Это удерживает многих от пороков, побуждает совершать добрые дела и даже подвиги. Такова сила честолюбия, насаждаемого воспитанием так же, как и нравственное чувство.

Честолюбие могущественнее нравственного чувства. Нравственность, требование жертвовать собственным благом ради блага общественного, — это лишь голая противоположность стремления жертвовать всем ради собственного блага — склонности, вложенной в нас природой. А честолюбие хотя часто противоречит эгоизму, но в сущности подчинено ему. Ведь тщеславие— это желание завоевать для себя всеобщий почет и славу, спасти себя от позора всеобщего презрения. Тщеславие покоится на эгоизме. Человека, лишенного эгоизма, не страшит всеобщее осуждение, не прельщает всеобщее уважение. Недостаток себялюбия, замечает Ламетри, внушает больше опасений, чем его избыток, ибо где нет себялюбия, нет стимула, побуждающего людей следовать нравственности. Связью честолюбия с себялюбием Ламетри объясняет тот факт, что людей, следующих добродетели из честолюбия, во много раз больше, чем тех, чья добродетель покоится лишь на нравственном чувстве. Но и честолюбие нередко не может противостоять склонностям, вложенным в нас природой: ведь честолюбие, как и нравственное чувство, — плод воспитания, и часто голос природы оказывается сильнее жажды славы и страха перед грозящим позором. Вот почему так много преступлений совершают даже те, в честолюбии которых не приходится сомневаться.

Лишь очень малая часть общества руководствуется нравственностью. Гораздо больше людей руководствуется честолюбием. Но оно побуждает лишь к явным проявлениям добродетели, тайными безнравственными делами занимаются и честолюбивые люди. Есть и люди, безразличные к тому, как расценят их поведение ближние. Таким образом, духовных стимулов оказывается недостаточно, чтобы подавить эгоизм людей настолько, насколько это необходимо для сохранения общества. Оно вынуждено поэтому прибегать к стимулам материальным — наградам за добрые дела, наказаниям за дурные. Действие этих мер гораздо больше связано с эгоизмом, чем действие честолюбия, и для поведения почти всех людей эти меры имеют решающее значение. Таким образом, у Ламетри «мы находим по существу все содержание разработанной Гельвецием эволюционной морали…» (11,40–41).

В изложенных выше рассуждениях под «нравственностью», «моралью» Ламетри понимает правила, цель которых — подчинить личные интересы человека общественным. Этой нравственности следует подлинный философ, это «мораль природы или философии». Но часто, говоря на эту тему, Ламетри имеет в виду и иную мораль, «мораль религии и политики», правила, порожденные предрассудками, приносящие не пользу, а вред обществу. Философ обычно не оговаривает, в каком из этих различных смыслов он в данном случае применяет термин «мораль», что вносит двусмысленность в его высказывания по вопросам этики. Но в ряде случаев он эти понятия разграничивает. Например, когда приводит примеры различных, даже противоположных моральных принципов у разных народов. Поступки, ужасавшие одних, вызывая у них угрызения совести, у других считались вполне естественными. Как возникает представление, что общепринятые моральные нормы — это нечто само собой разумеющееся? В сознание ребенка, неспособного критически отнестись к тому, что ему преподносят, проникнутое предрассудками воспитание внедряет ужас перед самыми естественными поступками. Этого достаточно, чтобы извращенные представления засели в сознании на всю жизнь; их разделяют почти все не потому, что убедились в их разумности, а лишь в силу их общепринятости. Между тем в свете разума многие правила общепринятой нравственности (требование презирать тело и его запросы, избегать радостей жизни, нетерпимость в отношении иноверцев) наносят большой вред людям. Им наносит вред и то, что господствующая мораль внушает, что существуют поступки, угодные богу, награждающему за них, и поступки, вызывающие гнев божий, божью кару. Совершив какой-нибудь из естественных, совершенно невинных поступков, запрещаемых этой моралью, человек терзается мучительными угрызениями совести.

Призывая отказаться от внедренной воспитанием религиозной морали, Ламетри советует вместе с ней сбросить иго угрызений совести, для которых, если освободиться от предрассудков, нет оснований. Если бы философ остановился на этом, его позиция получила бы поддержку по крайней мере у некоторых его современников-просветителей. Но, склонный заострять всякую выдвигаемую им мысль, он идет дальше; никаких угрызений совести, пишет он, не должно быть не только при нарушении морали, исполненной предрассудков, но и при нарушении разумной морали. А ведь крушение последней, по словам самого Ламетри, означало бы крушение общества. Тем не менее он в самых энергичных выражениях призывает отбросить угрызения совести в отношении всех поступков, включая наносящие вред обществу. Этот парадоксальный тезис, доказывает он, логически следует из признания, что человек как часть природы подчинен ее законам. Ведь для Ламетри законы природы — это необходимость, однозначно детерминирующая все отдельные факты, в том числе и все поступки человека. Из этого фаталистического взгляда следует, что, лишенный свободы выбора, он не несет ответственности за свои поступки, поскольку все они предопределены.

В отличие от других мыслителей, метафизически понимавших необходимость, но не делавших этого вывода (действительно вытекающего из рассудочной трактовки отношения «необходимость — свобода»), Ламетри не побоялся сделать такой вывод. И его упрекают в том, что он «первый основал теорию безответственности», согласно которой человек счастлив, если предается личным удовольствиям, «а не заботится о нуждах общества» (39, 146; 154)! Но Ламетри резко осуждает подлинно безнравственные (социально вредные) поступки. «…Хотя я, как философ, отрицаю угрызения совести, я, как гражданин, испытывал бы их, если бы моя теория была опасной…» (2, 485), — говорит он. Поэтому противоречия, свойственные метафизическому материализму, выступают у него выпуклее, резче, чем у большинства французских материалистов XVIII в.

Однако как бы противоречивы ни были мысли, выдвинутые Ламетри по вопросам этики, в одном отношении они однозначны — они всегда выражают решительную борьбу просветителя, боевого идеолога революционной буржуазии против идеологии феодального общества, против господствующей религиозно-идеалистической этики.

Глава VIII

Тот, кто «своей смелостью пугал даже самых смелых»

В бытность свою секретарем английского посольства в Париже Юм однажды за обедом у барона Гольбаха сказал, что ему не доводилось видеть живого атеиста и что, вероятно, настоящих атеистов вообще не существует. Нас за столом восемнадцать, возразил барон, в их числе пятнадцать — атеисты, остальные еще не приняли решения по этому вопросу. Это случилось лет через тринадцать — пятнадцать после смерти Ламетри. Во второй половине века его идеи получили значительное распространение. С 1745 по 1775 г. каждая из его философских работ переиздавалась десять раз. Позднее книги его издавались реже, зато появились многочисленные и популярные книги других авторов, основное содержание которых составили его идеи. «…В XVIII в. не было среди французов более или менее выдающихся естествоиспытателей или философа, который не испытал бы на себе влияния Ламетри» (29, 104). Произведения Дидро, Гольбаха, Гельвеция преследовались, но у них было немало единомышленников, чью моральную поддержку они постоянно ощущали. Когда впервые увидели свет философские сочинения Ламетри, положение было иным.