Яд

— Но все это еще может пройти, — горячо заговорила Маня, — еще ничего не погибло. Ты сама призналась…

— Что может пройти? — грустно спросила Ольга. — Любовь? Может быть. А если не пройдет другое? Ты посмотри, — тихо сказала она и жестом, полным тоски, протянула руку к саду, — ты послушай… Или твоей голубиной душе ничего не говорят ни воздух, ни небо? Ты в дружбе с ними, а мне… мне кажется, что я недостойна дышать таким чистым воздухом, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя в разладе со всем, что чисто и свято — это наказание выше всего.

Маня слушала Ольгу, глядела на нее и плакала.

— Бедная моя! бедная! — говорила она, зарываясь головой в ее колени. — Неужели, Оленька… неужели он тебя не любил?

Ольга вздрогнула и глаза ее блеснули из-под ресниц.

— Неужели не любил? тебя? — лениво повторила Маня. — А ты писала ему? Хуже всего, опасней всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты так напугала меня!

Маня нашла удобное положение в коленях подруги и замолчала.

— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко зевнула.

— А ты? — ответила она вопросом.

— Праведница! — горько усмехнулась про себя Ольга Владимировна. И вдруг ей стало ясно, что приезжать сюда ей было не зачем, что все здесь: и белокурая голова подруги на ее коленях, и воздух, и озябший сад, и застывшее небо, все было для нее далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроение, которому невольно поддалась она, и стыд, и раскаяние… Все было ей чуждо и враждебно.

— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; в окно потянуло сыростью и свежестью ночи.

— Им я дала право судить меня! — с злобной запальчивостью сказала себе Ольга, смешивая в одном чувстве враждебности улыбку подруги с безмятежным спокойствием ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, как бы вступая вновь в свои права, зажглось в ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила к голове.

— Голуби! — хотелось ей крикнуть всему окружающему, — а так любить, как я, вы умеете?

Позже она лежала в своей постели и глядела перед собой широко открытыми глазами. Ночь, с ее свежестью и ароматом, осталась за окном; в комнате было тесно и душно, и только в щели ставней проникал бледный, холодный свет.

Ольга вдруг приподнялась, села и закрыла лицо руками.

— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мне от этого безумия! Боже мой! Дай мне искупить мою вину! дай мне умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!

И она уже не думала о том, что подсказали ей ночь, воздух, тополи… То, что в порыве стыда и раскаяния она назвала позором и гибелью — вновь казалось только счастьем. Яд действовал.