Кочевые дороги

Старушка-мама притащила старьё и ветошь, какие-то штаны и рубахи. Талгат скомандовал и пленникам развязали руки и заставили раздеться догола. Талгат произнес какую-то словесную формулу, сунул мне в руки старые тряпки.

— Отдай им, — и показал на пленных.

Я каждому выдал штаны и рубахи. Они оделись, но вид у них был, будто воздух выпустили. Как будто выдернули стержень. Я не понимал подобного преображения, но Талгат пояснил:

— Ты у них забрал санаа сюрун. Они теперь, как мёртвый, пока ты им не отдашь обратно. Раньше можно было убежать, а теперь нет. Нет санаа сюрун – нет жизни. Будут твой кулут.

— А как вернуть ему этот… санаа?

— Это надо так делать. Берешь в руки его нож и пояс, отдаешь со словами "Я тебе отдаю твой санаа сюрун".

Это мне напомнило китайцев. Тоже народ с придурью. Типа потерял лицо – можно даже не вешаться, ты уже не человек. Причем, это их самоощущение, а не мнение окружающих. Ну что ж, хорошо. Пусть будут смирные на счёт внутренних резервов. Как я понял, рабства, как в моем понимании, у них нет. Вот такие преступники, которых не казнили сразу, рассредоточивались по разным родам. Они жили, ели и пили со всеми вместе, но только были, такие… опущенные что ли. На этом протокольные мероприятия закончились. Так я стал многоженцем, рабовладельцем и кочевником.

Для начала я вселился в хозяйскую юрту и занял самое почётное место в нашем кишлаке. Разложил свой бутор по углам. Прошелся по кочевью, осмотрел основные средства. Возле одной из юрт обнаружил собаку. Совсем плохую, бочина распорота, рана начала загнивать. Лежит пес, помирать собрался. Язык вывалил, тяжело дышит. И никому никакого дела нет! Чуть ли не бегом я помчался к себе, выгреб из рюкзака иголки, спирт, ложки, бинты и стрептоцид. У старухи потребовал нитки, все, какие есть. Выбрал шелковые. Позвал Мичила. Пацан на меня бычится, но пошел. Я рыкнул на него, шевелись, дескать. Сразу я сделал из веревки петлю, накинул псу на морду, Мичилу приказал держать. Я растолок стрептоцид в пластиковых ложках, бинтом постарался очистить рану, насколько смог. Собак дернулся, пытался зарычать, но сил уже не было. Присыпал рану стрептоцидом, нитки смочил в спирте. Начал зашивать, на живую. Псу больно, но он терпит, видимо понимает, что ради его блага стараюсь. Залатал, как смог, снял петлю. Сходил, принес миску с водой, рядом поставил. Ну что за люди, псу воды не подадут. А собака не может даже встать, напиться, настолько ослабла. Я помог ему подняться, пес начал с жадностью лакать воду. Потом опять лег и едва заметно шевельнул хвостом. Я сделал всё, что мог. Мичил с удивлением посмотрел на меня.

— Собаку беречь надо! — сообщаю я ему, — Собака – друг человека! — но, похоже, понимания не встретил.

Наступил антракт, надо подбодрить себя. Пошарил в заначке, достал стаканчик и бутылку с остатками водки. Вышел из юрты, налил себе на пару пальцев, выпил. Захорошело. Талгат о чём-то закончил разговаривать с Мичилом. Он подошел ко мне, пытался что-то сказать, но увидел бутылку и стакан, вылупился на них.

— Что, — говорю, — не желаешь ли причаститься благами цивилизации и акцизного законодательства?

Он помотал головой и отступил от меня на шаг. Только я не понял, что его удивило – стеклянная бутылка, стакан или то, что я пью. Я ему мотнул головой, дескать, отойдем в сторонку. Отошли, присели. Я разбодяжил ему водки до приемлемого уровня, градусов двадцать чтобы было.

— Пей. Это эликсир молодости, — и сам накатил.

Талгат принюхался, но выпил. Показал на бутылку.

— Это откуда? Кто такой мастер делал?

— Не знаю, — я придумывал, что бы такого соврать, — у абаасы отобрал. Скажи, на кой ляд ты мне всё это святое семейство сбагрил?

— Закон, — вождь краснокожих был лаконичен и, на удивление, убедителен, — младшего брата нет, старший жену младшего не берёт. Басматчи убили хозяина. Ты басматчи убил, много в плен взял, коней отобрал. Женщин отобрал. Их род слабый. Мужчины нет. Мальчишка не в счет. Сгинут без мужчины. Завтра увидишь.

Пока мы точили лясы, народ уже разжёг костры, поставил котлы. Шустро так зарезали моего барана. Девки уже гоняют кулутов и в хвост, и в гриву. Ну что, поделом им. Предложение о празднике в честь обретения нового главы рода Талгат пресёк. Сказал, что завтра родня приедет, проститься с покойником. А мне вполголоса добавил:

— Вдову ограбить они едут, — и хитро засмеялся, — завтра и сделаем праздник. Думают, раз хозяина убили, можно все добро забрать, заступиться некому.

Умный, чёрт! Как знал. А может, его опыт сказывается. Сказал, как в воду глядел. Он мне нравился всё больше и больше. Как по степи распространяются слухи, я не понимал, но факт остаётся фактом. И трех суток не прошло со смерти хозяина, как налетело вороньё. Все чин-чинарём, по приличиям. Только глазки зыркают, что где лежит. Жена в трауре, встречает гостей по обычаю. Надо было видеть их вытянутые лица, когда во главе дастархана заметили меня и Талгата, а в округе два десятка мордоворотов, грызущих хрящи. Ну, понятно, выразили соболезнование вдове, с кислыми лицами посидели за дастарханом, но задерживаться не стали. Ну и хорошо. Избави, господи, меня от моих родственников, а от врагов я и сам избавлюсь. Когда гости разъезжались, то я услышал загадочную фразу, типа, сами скоро придут, что-то просить будут.

На следующий день засобирался и Талгат сотоварищи. Я его поблагодарил за помощь и пообещал. Не помню что. Но что-то хорошее и подарил пустую бутылку. Меня не оставляло ощущение, что меня по-крупному нагрели. Где подвох? Конечно же, я забыл спросить у Талгата, когда я смогу послать весь это сброд к чертям и заняться самим собой.

Я прошелся еще раз по своим закромам. После того, как у нас побывали доблестные воины Улахан Тойона и уважаемые гости, у нас осталось пятнадцать баранов. Я чуть не прослезился. Как раз, на тринадцать человек. Мы – нищие. Иначе наше положение назвать было невозможно. Из-за каких-то совершенно ненужных праздников, когда хозяева режут последнего барана, ради того, чтобы пустить соседям пыль в глаза, мы упали в пропасть. В самую глубокую пропасть в мире. Скоро самим в батраки придется идти.

Тут еще и малец объявил, что уходит к дяде. Что-то такое я слышал, что брат жены важнее отца. Но мне он нужен здесь и стопудова не нужен там, поэтому я подключил к воспитательному процессу Алтаану. Что она ему сказала, не знаю, но малец пришел ко мне с вопросом:

— Ты вправду сам убил абаасы и басматчи?

— Вправду. Я могучий воин. И если ты хочешь со мной вместе вступить в схватку с силами зла, то я возьму тебя в своё войско!

— Хочу. А когда мы пойдем на войну?

— Вот сейчас разберёмся с хозяйством и сразу же пойдём, — я осторожно прощупывал почву.

— У-у, опять хозяйство! — малец наслушался героических саг и мысленно сразился со всеми богатырями мира, — опять кизяк собирать и воду носить!

— А вот скажи мне, богатыри идут на войну или биться с другим богатырём, они едят что-нибудь? — начал я готовить малого к пониманию экономической основы войны. Но, походу, в сказаниях ничего не говорилось про регулярное питание боотуров и прочих отморозков.

— Едят. У них пир каждый день!

— У нас вчера был пир, ты поел?

— Да, я хорошо наелся, — он похлопал себя по животу.

— А завтра что будем есть? А послезавтра? А потом что ты будешь есть?

— Мы завоюем! — у парня ориентиры отсутствовали напрочь.

— Голодный много не навоюешь. А скажи мне, зачем воюют?

— Как зачем? Чтобы добыть славу, коней, овец!

— Угу. Славу значит. Ну, хорошо, — издержки степного менталитета наверняка не выбить с первого раза, — а если у тебя тьма овец и три тьмы коней, что ты с ними будешь делать?

— Э… — пацан в ступоре. До такого он еще не додумывался. Но ничего, я разбужу его творческую мысль.

— Вот слушай, — я порылся в рюкзаке и достал оттуда значок "Победитель соцсоревнования", — я тебе дарю сильный амулет.

На нём не было столь непопулярных здесь серпа и молота, зато был профиль Ленина на темно-красном фоне и лавровые листья. Пацану я объяснил, что это могущественный талисман, защищает от всех типов абаасы, дэвов, шайтанов, пэри и прочей нечисти. Добавил к этому ножик из своей коллекции трофейного оружия и мир был восстановлен. Пацан теперь будет ходить, сиять красивой побрякушкой, преисполненный гордости. Жаль, не кому похвастаться, кроме ближних.