Страница 6 из 8
Все это, конечно, не осознается; более того, всякий воображает, будто осуществляет сей трудный выбор в интересах своего лишь собственного вожделения (которое, по сути дела, вовсе не может быть в этом замешано), - но он делает выбор именно так, как это, при учете его собственного телосложения, отвечает интересу рода, сохранение типа коего возможно более чистым и есть скрытая задача всего выбора. Индивид здесь, сам того не ведая, действует по заданию высшей силы - рода, - отсюда важность, которую придает он вещам, могущим и даже долженствующим самому ему как таковому быть безразличными. - Есть нечто совершенно неповторимое в той, хотя и неосознанной, серьезности, с какой рассматривают друг друга два молодых существа противоположного пола, когда впервые друг друга видят; в том тщательном осмотре, какому подвергают они все члены и черты другого. А именно, это изучение, эта проверка есть размышление гения рода о возможном в них обоих индивиде и сочетании его свойств. По результату этого размышления предрешится и степень их взаимного расположения и взаимного вожделения. Это последнее, достигнув уже значительной силы, может вдруг снова угаснуть, если будет обнаружено нечто, что прежде оставалось незамеченным. - Таким-то образом размышляет во всех способных к деторождению людях гений рода над грядущим поколением. Характер сего последнего - вот великое дело неизменно деятельного размышляющего и философствующего Купидона. По сравнению с важностью его великой задачи, касающейся рода и грядущих поколений, все дела индивидов, в их эфемерной целокупности, чрезвычайно мелки, поэтому он всегда готов без раздумий пожертвовать ими. Ибо он относится к ним как бессмертный к смертным, а его интересы к их интересам - как бесконечное к конечному. А поэтому, сознавая, что действует в интересах высших, чем касающиеся лишь индивидуальных благ и несчастий, он отстаивает эти свои интересы с величественным спокойствием посреди неразберих военного времени, или в сутолоке деловой жизни, или в свирепстве чумы, - и не оставляет своего дела даже в уединении монастыря.
Выше мы видели, что интенсивность любви нарастает вместе с ее индивидуализированностью, - ведь мы доказали, что телесные свойства двух индивидов могут быть таковы, когда для возможно более полного воспроизведения типа рода один служит детально совершенным дополнением другого, а потому они и вожделеют исключительно лишь друг друга. В этом случае появляется уже значительной силы страсть, которая в то же время, именно благодаря тому, что направлена на единственный предмет и только на него, а поэтому является как бы по особому заданию рода, обретает некий более благородный и возвышенный оттенок. По той же причине так обыденно, напротив, простое половое влечение, - поскольку оно без индивидуализации направлено на всех и стремится к чисто количественному, без особенного внимания качеству, сохранению рода. Но индивидуализация, а с ней и интенсивность влюбленности, может достичь столь высокой степени, что если она не удовлетворяется, все блага жизни и даже сама жизнь теряют всякую ценность. И тогда это желание возрастает до такой силы, какой не знает никакая другая потребность, а поэтому оно делает человека готовым на любые жертвы и, - если исполнение его остается неизменно недоступным, - может привести к сумасшествию и даже к самоубийству. В основе подобной страсти, кроме вышеуказанных соображений, должны лежать и другие, не столь очевидные. Поэтому следует предположить, что здесь чрезвычайно соответствуют друг другу не только телосложение, но и воля мужчины и интеллект женщины, вследствие чего только они одни могут произвести на свет некоего определенного индивида, существование которого входит в намерения гения рода, по причинам, заложенным в сущности вещи в себе, а потому для нас непостижимым. Или, вернее говоря, воля к жизни желает здесь объективироваться в строго определенном индивиде, который может быть зачат только этим отцом от этой матери. Это метафизическое вожделение воли-в-себе не имеет вначале в ряду существ иной сферы действия, кроме сердец будущих родителей, которые бывают поэтому и сами охвачены этим порывом и при этом полагают, что желают для самих себя того, что на данный момент имеет лишь чисто метафизическую, т.е. лежащую вне ряда действительно существующих вещей, цель. Итак, исходящий из первоистока всех существ порыв к существованию будущего, ставшего теперь только возможным индивида вот что предстает в явлении как возвышенная, все иное полагающая мелочным, взаимная страсть будущих родителей, воистину бесподобная иллюзия, в силу которой такой влюбленный отдал бы все мирские блага за совокупление с этой женщиной, которая в действительности дает ему не более, чем любая другая. Однако то, что только это есть цель его, явствует из того, что и эта высокая страсть, как и всякая другая, угасает в удовлетворении, к великому изумлению сторон. Она угасает также, когда вследствие, скажем, бесплодия женщины (которое, по Гуфеланду, может возникать от девятнадцати случайных пороков конституции), осуществление подлинной метафизической цели становится невозможным; как это случается ежедневно в миллионах погибших зародышей, - ведь в них стремится в бытие тот же самый метафизический принцип жизни; при этом успокаивает нас лишь то, что в распоряжении воли к жизни бесконечность пространства, времени и материи, а следовательно, неисчерпаемая возможность повтора и возвращения.
...Любовная страсть, химерос, выражением коей в бесчисленных оборотах и образах неустанно заняты поэты всех времен, хотя они все же не исчерпали предмета, да и не представили его ни разу удовлетворительно, - эта страсть, ассоциирующая с обладанием определенной женщиной представление о безмерном блаженстве, а с мыслью о ее недостижимости - невыразимую боль, - этой страсти и этой боли не хватило бы содержания в потребностях одного эфемерного индивида, - они суть вздохи гения рода, который видит, что находит или теряет здесь незаменимое средство достижения своих целей, а потому и глубоко вздыхает. Один лишь род живет бесконечно и способен поэтому на бесконечные желания, бесконечное удовлетворение и бесконечные муки. Но эти последние заключены в грудь смертного сознания, - неудивительно поэтому, что она, кажется, вот-вот разорвется, и что она не может найти выражение для переполняющего ее предчувствия бесконечного наслаждения или бесконечного горя. Именно это служит предметом всей эротически-возвышенной поэзии, блуждающей, соответственно, в дебрях трансцендентных метафор, возносящихся над всем, что есть на земле.
Такова тема Петрарки, сюжет для Сен-Пре, Вертеров и Якопо Ортисов, - иначе нельзя было бы ни понять, ни объяснить их. Ведь на каких бы то ни было духовных, вообще реальных, объективных преимуществах любимой не может быть основано это их безмерное превознесение, - уже хотя бы потому, что любящий, ко всему прочему, часто недостаточно хорошо знает ее, - как это и было в случае Петрарки. Только лишь дух рода способен с одного взгляда увидеть, какую ценность она имеет для него, для достижения его целей. Да и величайшие страсти, как правило, возникают при первом взгляде: Тот не любил, кто сразу не влюбился19.
...Соответственно и потеря любимой из-за соперника или из-за ее смерти становится для страстно влюбленного мукой, превосходящей все прочие, - именно потому, что природа ее трансцендентна, - ведь она затрагивает его не просто как индивида, но поражает в его essentia aeterna, в родовой жизни, по особой воле и заданию которой и исполнял он в этом случае свое призвание. Поэтому-то столь жестока и мучительна ревность, - а уступая свою любимую, приносят величайшую из возможных жертв. Герой устыдится всяких жалоб, кроме только жалоб любви, ибо в них плачет род, а вовсе не он сам... Примечательно... суждение Шамфора: "Когда мужчина и женщина испытывают друг к другу пламенную страсть, мне всегда кажется, что каковы бы ни были обстоятельства, их разделяющие: супруг, родители и т.д., - любовники по самой Природе предназначены друг другу, и что они имеют на это некое божественное право, невзирая на все человеческие законы и условности" (Шамфор. Максимы. Гл. 6). Тому, кто стал бы возмущаться по поводу этих слов, стоило бы поразмыслить над той странной снисходительностью, с какой Спаситель в Евангелии обращается с прелюбодейкою, предполагая в то же время такой грех на совести всех присутствующих. - Большая часть Декамерона с этой точки зрения выглядит сплошной насмешкой и издевательством гения рода над попираемыми им правами и интересами индивидов. - С подобной же легкостью гений рода одолевает и сводит на нет сословные различия и все тому подобные отношения, если они препятствуют соединению страстно влюбленных, - ведь, преследуя свои цели, относящиеся к бесчисленному ряду поколений, он смахивает как пыль все эти человеческие установления. По той же глубокой причине там, где дело идет о любовной страсти и ее делах, добровольно подвергают себя опасности, и даже тот, кто обычно нерешителен, становится здесь смельчаком. В пьесе и в романе мы также с радостным участием видим, как два юных создания отстаивают права своей любви, т.е. интерес рода, и одерживают победу над старшими, думающими лишь о благе индивидов. Ибо стремление влюбленных кажется нам настолько более важным, возвышенным и потому справедливым, чем всякое противостоящее ему, насколько род значительнее индивида. Соответственно и основная тема почти всякой комедии развертывается, когда выходит на сцену гений рода с его целями, которые противоречат личному интересу изображенных индивидов и потому угрожают гибелью их счастью. Как правило, он добивается осуществления своих целей, и это удовлетворяет зрителя, ибо соответствует поэтической справедливости; зритель ведь чувствует, что цели рода имеют преимущество перед целями индивидов. Поэтому в финале он спокойно оставляет торжествующих влюбленных, разделяя с ними иллюзию, будто они заложили основу собственного счастья, которым они, скорее, пожертвовали для блага рода, вопреки воле предусмотрительных старших... В трагедиях с любовной интригой чаще всего из-за недостижимости целей рода гибнут сами влюбленные, бывшие лишь их орудием, например, в "Ромео и Юлии", "Танкреде", "Дон Карлосе", "Валленштейне", "Мессинской невесте" и многих других.