Страница 3 из 3
– И еще есть два или три парня, сэр, из этих мест, так они в разных таких домах, а один – так в сумасшедшем, значит, доме, для психических. Ты тут был, Берт, когда Том Филпот тронулся?
– Угу, – сказал Берт.
– Что же с ним приключилось? – спросил Хенсон.
– Да это было в восемнадцатом, сэр. В июле, а не то в августе, и говорят даже, что это вроде бы от жары. Он к тому времени уже три года отслужил и в третий раз приехал в отпуск. Он уже был тогда не то капрал, не то сержант, в общем вроде этого что-то. Да, и перед тем, как ему обратно во Францию уезжать, он все утро пропадал где-то, а потам, значит, пришел перед самым обедом и матери своей говорит: «Где мое снаряжение?» – «Да вот, за дверью, – мать ему, значит, отвечает. – А на что оно тебе?» – «Они снова наступают, ма, – это он ей говорит. – Снова наступают». И тут она видит – красный он стал как рак, а глаза прямо остекленели. – «Что с тобой, Том? – она спрашивает. – Садись-ка ты пообедай, будь, говорит, умником». А он ей, значит: «Некогда, они вон уже наступают, и теперь мой долг идти туда».
– Да, сэр, и ничего она с ним поделать не могла. Надел он это все свое снаряжение, прицепил, значит, штык и пошел прочь из дому, а за полмили отсюда залез в канаву и стоит, а мать его бежала за ним всю дорогу и все умоляла его, чтобы он одумался и шел домой обедать. А он будто ее и не слышит. И вдруг как закричит: «Стой! Стой!» и выпалил, значит, из ружья. Я тоже слышал, как он там кричит, и ругается, и зовет: «Санитары, сюда!», а потом снова стал палить во все стороны. Мать его так перепугалась, бедная, что со всех ног бросилась к дому помещика, а как прибежала, так все помещику и рассказала. А тот позвонил в полицию, и вот часам этак к четырем приехали они на грузовике, чтоб Тома арестовать. А он к тому времени все пули свои расстрелял и, как увидел полицейских, поднял руки и говорит: «Сдаюсь!» Так и сказал. Ну, хотели его полевым судом судить, а потом, конечно, увидели, что он не в себе, тронутый, и уж больше оттуда, из этого дома не выпускали.
– Угу. И не выпустят, – поддакнул Берт.
– Да, боюсь, что таких было немало, – сказал Хенсон. – Только немногие из них так вот у себя дома с ума сходили, да еще на людях. Я иногда вспоминаю о них и все думаю, где они сейчас.
– В богадельне, – сказал Берт.
– Да что вы! – воскликнул Хенсон с некоторым раздражением. – За ними нужен уход хороший, в специальной больнице.
– В богадельне, – повторил Берт. – Большинство из нас туда все равно раньше или позже попадет.
– А как ты думаешь, Берт, ты туда тоже попадешь? – пошутил хозяин.
– Угу, – сказал Берт.
Чтобы скорее перевести разговор с этих мрачных воспоминаний на что-нибудь другое, Хенсон спросил Берта:
– Как урожай в этом году?
– Да так себе, неважный, сэр. Ячмень совсем пустой, пшеницу ржа поела, а овес так заглушили сорняки, что его и убирать-то, пожалуй, не стоило.
– Он на ферме у Доджей работает, сэр, – объяснил хозяин, – фермой теперь миссис Додж управляет, вдовица. Муженек-то ее в четырнадцатом ушел в армию, ну и помер от дизентерии, когда его обратно раненого везли. Его в море похоронили, так и бросили в воду. А он только этой фермой и жил, сэр, ну, вдова его решила дальше хозяйство вести в его, значит, память. Она говорит, это, мол, единственное, что от него осталось, потому что даже могилки его нет, сэр, чтоб прийти цветочки посадить в воскресенье. А только это дело пропащее, сэр, разве женщина может как следует хозяйство вести, правда ведь, Берт?
– Нет, не может, – отозвался Берт. – Да теперь все уж не то, что в старые времена, все не так. Вот, помнится, дома у нас каждый год настоящий был урожай. И каждый раз такую гулянку закатывали, и пиво варили, сами варили, и никаких разговоров не было насчет рабочего дня. При луне частенько работали. Но зато фермер нам такого крепкого пива давал, какого душе только угодно. Пиво варили в марте и в октябре, так-то, и мартовское пиво пили от октября до марта, а октябрьское – от марта до октября. Настоящее было пиво, редкой крепости. Да только теперь уж этого ничего нет. Совсем теперь не то, что прежде, когда я молодой был.
Хенсон встал и расплатился с хозяином.
– Мне на Прескот вправо, что ли, сворачивать, хозяин?
– Сейчас, сэр, я покажу.
Хозяин подошел к двери.
– Вот церковь пройдете, сэр, и сразу вправо берите, и идите до пустого домика, где раньше старый Билл Уикхэм с сыном жил, а оттуда возьмите влево. И там указательный столб будет.
– До свидания! – сказал Хенсон Берту.
– До свидания, сэр!
– До свидания, хозяин.
– До свидания, сэр, спасибо вам, сэр.
Хенсон остановился, чтобы еще раз взглянуть на пат мятник жертвам войны. Некоторые имена теперь кое-что говорили ему. Он уже почти жалел, что прервал воспоминания хозяина. Интересно, что было с Битсоном и Нейлором, о которых тот не успел рассказать? Впрочем, нет, он правильно сделал, что ушел. Нужно же как-то уйти наконец от всех этих смертей и страданий, от разрушения, плача по убитым и горьких мук. Нужно строить новую жизнь. Но кто будет ее строить? Должно уйти из жизни хотя бы одно поколение, поколение, у которого слишком много воспоминаний и обид.
Он поднял руку, чтобы отдать честь, сознавая, что жест его, должно быть, выглядит несколько театральным со стороны, и отвернулся. В живой изгороди, окружавшей памятник, он сломал веточку шиповника с ягодой и воткнул ее в петлицу. Потом стал насвистывать старую походную песню, делая вид, будто ему весело, – «Где же парни из деревни нашей…» Вдруг он резко оборвал свист – перед ним был пустующий домик Уикхэмов, имена которых тоже стояли на гранитном кресте. Да, от этой песни как-то не стало веселей.
Примечания
1
Древняя форма креста с диском в верхней части.
(обратно)
2
Распространенная в то время в Англии реклама мыла, на которой изображен ребенок, пускающий мыльные пузыри.
(обратно)Оглавление
I
II