Страница 88 из 129
На мосту я задержался, разглядывая изломанную линию городского горизонта: церковный шпиль в окружении множества крыш с торчащими трубами аспидно-черным контуром выделялся на фоне алеющего неба. Вечерний полумрак был насыщен таинственной жизнью. Вода, которая с шумом текла под мостом, местами образовывала заводи, и они тоже оживлялись каким-то внезапным блеском. Затем в их глубине мелькали случайные тени — что-то там двигалось и перемещалось, как в кипящем котле. С удивлением я прислушивался к своим ощущениям: почему мне все здесь кажется странным? Разве Уик не похож на десятки других прибрежных шотландских городов? Наверное, это глупые иллюзии, возникшие в моем мозгу под действием усталости и предвзятого мнения. Однако я чувствовал, что это не так. Глядя на зловещие черные силуэты зданий, явственно вырисовывавшиеся на фоне ночного неба, я точно знал, что это заколдованный город. Один только вид пустынной набережной порождал мысли об изменах, обманах и дележе добычи. Видно, в длинной череде моих неведомых предков где-то затерялись коварные заговорщики. И вот теперь при виде ночного города они пробудились и толкали меня на странные поступки. Мне хотелось поглубже запахнуться в плащ, надвинуть шляпу на глаза и крадучись следовать по узким улочкам Уика, свернуть в глухой переулок и условным стуком постучать в темную дверь.
Пока же я посетил великолепный порт с огромным волнорезом — у него был вид пустой конюшни, как всегда бывает в порту в отсутствие траулеров. На набережной громоздились ящики и стояло видавшее виды оборудование для местного рыбоконсервного производства. У берега болталась пара рыбацких лодочек, и их якорные огни покачивались в такт с приливной волной. А поверх всего плыл насыщенный запах крепкого табака, смешанный с ароматом недавно поджаренного бекона…
Я чувствовал себя смертельно уставшим, и мне стоило больших усилий оторваться от Уика. Но разве я не пообещал себе заночевать в Джон-о’Гроутс? А ведь до него еще целых семнадцать миль — ужасное расстояние в такое время суток (да еще после целого дня, проведенного в пути), когда каждая миля кажется втрое длиннее. Тени на дороге напоминали мне причудливые фигуры злобных демонов, а беленые стены окрестных домиков вызывали чувство бешенства и желание их разрушить.
Я ощущал свежее дыхание морского ветра, видел мерцающий свет Дункансби-Хед, который желтым лезвием прорезал тьму над Пентленд-Фертом. Он перекликался с другими маяками, установленными чуть ли не на всех острых, выдающихся в море мысах: они включались и выключались с периодичностью в минуту, предупреждая невидимые корабли о грозящей им опасности.
Я шел по длинной прямой дороге, которая упиралась непосредственно в здание гостиницы Джон-о’Гроутс. Собственно, кроме этой гостиницы да пары примыкавших к ней коттеджей, вокруг ничего больше и не было. Меня захватил дух приключения. Не помню, когда бы это чувство было столь сильным, как в тот миг, когда я очертя голову ринулся в крохотное местечко на самом краю Шотландии.
Наконец-то семнадцать миль остались позади. Я миновал оклеенную открытками прихожую и вошел в комнату, где застал совершенно неожиданную картину. Священник в компании еще одного пожилого джентльмена и двух леди играл в какую-то карточную игру. Судя по довольному виду стариков, они только что приятно отужинали и теперь наслаждались вечерним отдыхом. Я чувствовал себя крайне усталым и голодным, однако задержался на несколько минут, чтобы полюбоваться этим неожиданным зрелищем. Пастор с его пеньковой трубкой, да и вся милая компания старичков, казалось, перенеслись сюда прямо из традиционной гостиной Южного Кенсингтона. Вот вам и Джон-о’Гроутс — заброшенная шотландская деревушка на самом краю земли!
За время своих многочисленных странствий я стал крупным специалистом по маленьким сельским гостиницам и постоялым дворам. Отличить хорошую гостиницу от плохой совсем несложно: достаточно заявиться в десять часов вечера и робко спросить насчет ужина. Плохая гостиница сурово хмурит брови (порядочные люди, мол, по ночам не бродят!), выставляет форпост в виде недовольной заспанной горничной и спешит захлопнуть буфет прямо у вас перед носом. В отличие от нее хорошая гостиница встречает радушной улыбкой и сокрушается по поводу утомительного путешествия, которое вам довелось проделать. Она тут же спрашивает, что вы желаете на ужин — яичницу или жареную треску? А может, сэр предпочтет кусочек ветчины или немного супа, все разогреется буквально в две минуты! Именно такой прием ждал меня на самом кончике этого скалистого шотландского носа. Поужинав, я поднялся в свой номер — маленькую опрятную комнатку, где в камине уже жарко пылали торфяные брикеты. Они наполняли помещение чисто гэльским запахом, живо напомнившим мне Коннемару и Арисайг. А еще на память пришли все те славные черноглазые люди, мужчины и женщины, которых я встречал в пути. Так что, несмотря на усталость, я сел поближе к огню и углубился в свои записи.
Над каминной доской висела картина, которую я не видел уже много лет. На ней была изображена коленопреклоненная женщина, горько рыдавшая у ног мужчины. Красавец с волевым подбородком, похоже, не обращал никакого внимания на ее страдания; он рассеянно смотрел куда-то в пространство. Картина называлась «Поверженный кумир». Полагаю, в свое время это «проблемное» полотно поставило в тупик не одного викторианского джентльмена, члена Королевской академии. Но еще больше оно интриговало и озадачивало меня, ибо в детстве я принужден был часами рассматривать его репродукцию на стене своей детской. Помню свое искреннее волнение: почему женщина плачет? И почему мужчина так суров к ней? Прошло много лет, и вот в маленькой уютной комнате я снова гляжу на эту картину, но уже без прежнего недоумения.
Было чуть больше шести, когда я вышел из гостиницы и огляделся. Погода стояла солнечная, но ветреная. Здание было построено на склоне холма, а всего в нескольких ярдах от него плескались волны Пентленд-Ферта. Прямо по курсу на севере маячили Оркнейские острова, издалека они напоминали стоящие на якоре корабли. Я знал, что крайний слева остров — это Хой, справа, соответственно, Саут-Роналдсей. Отсюда я мог разобрать зеленые долины и блестевшие на солнце прибрежные утесы. Гораздо ближе, всего в миле или двух от берега виднелся чудесный зеленый остров Строма.
Сам Джон-о’Гроутс расположился в довольно уютной, хоть и продуваемой всеми ветрами местности. Все вокруг чистенькое, подстриженное. Ровные дорожки ведут через поле, где стоят аккуратные стога сена, обвязанные веревками и для надежности обложенные камнями. Плоский пейзаж, особенно в сочетании с тяжелыми облаками, наверняка, должен был напоминать старому Йону де Грооту его родную Голландию.
Удивительно, что мы практически ничего не знаем о человеке, имя которого известно всему миру. Говорят, будто Йон де Гроот, в честь которого названа деревушка, был голландцем, который поселился в здешних местах — на самой оконечности Кайтнесса — во времена короля Якова IV. По слухам, он обслуживал паромную переправу на Оркнейские острова и прозвище свое «Джон-о’Гроутс» получил, поскольку плату брал в размере грота[19]. Однако по-настоящему голландец прославился благодаря своему необычному дому: рассказывают, будто он выстроил восьмиугольный дом с восемью дверями, и внутри якобы стоял восьмиугольный стол. Согласно легенде, сделал это бедняга Йон, чтобы положить конец бесконечным спорам между сыновьями (а их, как вы уже догадались, было восемь). В новом доме все сыновья могли одновременно войти в дом и сесть на равноценные места за столом, не оспаривая ничьего главенства. Другое объяснение, более приемлемое с точки зрения современного практицизма, гласит, что Йон де Гроот просто выстроил для своих пассажиров (напомню, дом стоял возле переправы) восьмиугольное убежище от местных суровых ветров.
Впрочем, не столь уж важно, какие функции исполняла первоначальная постройка, поскольку до наших дней от нее не сохранилось ни камня. Полагаю, нынешнее здание гостиницы было возведено много позже на месте разрушенного дома Йона де Гроота.
19
Грот — серебряная монета в 4 пенса; вышла из употребления в 1662 году.