Страница 5 из 129
В наше время в Великобритании есть дома, где родились пятнадцать, шестнадцать, может быть, восемнадцать или даже двадцать детей, но они никогда не обретут официального статуса «места рождения», которое создает один — единственный ребенок, оставивший заметный след в мире; именно так заурядная сельская постройка вдруг обретает особый ореол. Место рождения Карлейля сродни дому Шекспира в Стратфорде или коттеджу Бернса в Аллоуэе. Оно вызывает ощущения, подобные тому, с каким, верно, мать Наполеона взирала на карьеру своего импульсивного сына. Многие полагают, что почтенная мадам Бонапарт не была удивлена ходом событий, упорно рассматривая хаос, в который поверг Европу ее отпрыск, как результат широкомасштабной демонстрации его дурного нрава. Мне всегда казалось, что все эти убогие «места рождения» ничуть не смущены, как кое-кто предполагает, обрушившейся на них славой и не гордятся ею, а всего лишь пребывают в некотором недоумении среди груды реликвий, словно хотят сказать: «Ах, да; возможно, ему удалось одурачить весь мир, но меня-то он не обманет! Я отлично помню, как его не раз хорошенько отшлепали вот на этой табуретке — той самой, на которую с таким благоговением взирают посетители, — и как его неоднократно запирали вон в том чулане, который теперь называют Уголок Поэта. Добрый старый уголок, в который его посадили, когда он разбил камнем окно в доме мистрисс Макдональд…»
По крайней мере на меня эти «места рождения» производят именно такое впечатление! Почтительный шепоток, пролетающий по их комнатам, робкое покашливание президента библиотечного общества, изредка нарушающее тишину, или восторженный вздох пораженного почитателя кажутся мне совершенно неуместными.
И как нам узнать, что думает «место рождения» о своем прославленном дитяти? Может ли оно забыть о тех, кто не оставил вех в мировой истории и культуре? Откуда нам знать, что думает о Шекспире дом, где он родился? Может, он отдает предпочтение Ричарду! Откуда нам знать, что думает Аллоуэй о Роберте? Может, он лелеет память о его младшем брате Гилберте! А Дом с аркой в Экклефехане — не хранит ли он неприятных воспоминаний о Томе? Ведь тот был шумным, конфликтным ребенком, вызывавшим у многих раздражение, — и в то же время разве должны мы исключать, что дом обожал братьев и сестер великого человека?
В конце концов, есть нечто циничное в том, как вещи знаменитого воспитанника возвращаются в дом его детства и обустраиваются там, занимая пространство. Яркие дарования увели рожденного здесь ребенка далеко от семьи. Пропасть между скромным коттеджем и дворцом и в сравнение не идет с той, что разделяет Экклефехан и Чейн-уок. И все же есть нечто глубоко правильное и утешительное в том, что сплошь и рядом честь, воздаваемая Вестминстерским аббатством, уступает той силе, что тянет человека вернуться к истокам.
Несмотря на голод, энтузиазм погнал меня наверх, чтобы ознакомиться с условиями жизни великого человека, хотя нередко случается, что сама личность постепенно тонет и растворяется в подробностях, ускользая от нас. Перо Карлейля, его чернильный прибор, нож, которым он крошил табак, большая фетровая шляпа, в которой его написал Уистлер, широкополая соломенная шляпа, заварной чайник, две салфетки, пружинный зажим для галстука, который он использовал для скрепления бумаг… Оставалось впечатление, что подбор вещей довольно случаен, и все они свидетельствовали о чрезвычайной скупости их обладателя. Даже нож для табака был самый что ни на есть дешевый. Все это вполне естественно смотрелось в Доме с аркой. И я вдруг подумал, что, вероятно, был слишком торопливым и предвзятым в своих прежних суждениях о «местах рождения». Судя по всему, Карлейль вышел из этого маленького дома в опасную страну успеха, но сохранил драгоценное шотландское чувство сдержанности и суровой бережливости.
Я с большим почтением вернулся на маленькую улицу, где Кубах журчал, пересекая Энтепфул. Свесившись через невысокий каменный парапет, ограждавший с одной стороны ручей, я вспомнил одно из лучших высказываний о Карлейле — несколько фраз, принадлежащих перу профессора Дж. М. Тревельяна и написанных во время Первой мировой:
Когда мы читаем некоторых старых авторов, нам кажется, что они — на нашей стороне, готовы поддержать нас и решить наши проблемы. Среди них Мильтон и Мередит, но прежде всего Карлейль. Каков бы ни был предмет — «Сартор», «Бриллиантовое ожерелье», эссе о шотландцах или Джонсоне, — всегда возникает это чувство. Можно говорить о любой из его тем, сколь угодно далекой от войны; но при этом понимаешь мрачную неизбежность и простейшие суждения об основных качествах людей и наций. Когда читаешь Карлейля, ощущаешь, что никогда не сдашься.
Я продолжил свой путь к Дамфрису, размышляя о Карлейле и о гении Шотландских низин. Число людей, поднявшихся из жилищ, подобных Дому с аркой, и вступивших в большой мир, просто невероятно. Возьмем только графство Дамфрис. Низины Шотландии по праву могут гордиться своими детьми. В этом краю выросли не только Томас Карлейль, но и «Восхитительный Крайтон», родившийся, по воле Джеймса Барри, в Эллиоке в приходе Сан-кухар; Уильям Патерсон, автор проектов Английского и Шотландского банков, родившийся в Скипмире в приходе Тинвальд; Томас Телфорд, великий инженер, родившийся в Вестеркирке в Эскдалемуире; доктор Джеймс Карри, биограф Бернса, родившийся в Киркпатрик-Флеминге; божественный Эдвард Ирвинг, родившийся в Аннане; поэт Аллан Канингем, родившийся в Блэквуде в приходе Киркмаоэ; исследователь сэр Джон Ричардсон, родившийся в Дамфрисе; Джеймс Хислоп, автор «Камеронской мечты», родившийся в Дэмхеде… О да, список этот можно продолжать! Но вполне достаточно, даже для Низин…
Когда солнце уже клонилось к закату, я въехал в Дамфрис.
О вы, кто любит Шотландию! Как рассказать вам о том, в какой шок поверг меня Дамфрис?
Мили назад, среди холмов Камберленда, я рисовал в воображении картины той комнаты, что ожидает меня здесь: старинный тяжелый буфет, ранневикторианские стулья, исторические гравюры, маленькая, веснушчатая горничная-горянка. Ни одна из этих деталей сама по себе не была для меня драгоценной, но все вместе они создавали образ несокрушимой устойчивости древней приграничной гостиницы, навевавшей множество приятных воспоминаний о Шотландии.
Однако я вошел в комнату, которую можно встретить где угодно. Стены обшиты панелями из мореного дуба. Изображения Йорка и несколько красочных канадских пейзажей скалистой местности. Высокая, эффектная официантка, которая могла бы служить где-нибудь в посольстве, положила передо мной напечатанное меню, и только тогда я окончательно осознал — с болью в сердце, — что в отеле провели реконструкцию с учетом современных требований. Исчез огромный буфет красного дерева, исчезли колокольчики для вызова прислуги, которые вечно не звенели, исчезли старинные гравюры и викторианская мебель, а вместе со всем этим исчезла индивидуальность, уступив место царящему ныне повсюду богу Единообразия.
Я был слишком опечален, и особенно удручал меня мореный дуб, вытеснивший следы викторианского стиля в наивной попытке вернуться к эпохе Тюдоров, а потому забыл заказать «яичницу из трех яиц». В легкой панике я заметил, что многообразие булочек и сортов хлеба, которые всегда красовались на приставном столике, теперь заменено мисками с темным, сморщенным черносливом и пестрым фруктовым салатом, нарезанным огромными ломтями. Я испытал то чувство, которое возникает у человека, храбро преодолевшего тяжкие испытания и опасности, чтобы увидеть любимую бабушку, и вдруг увидевшего, как она лихо развлекается в коктейль-баре.
Я могу быть не меньшим сибаритом, чем какая-нибудь американская вдова, и, останавливаясь в одном из отелей сети «Ритц», выступаю в качестве немилосердного критика водопроводной системы и того, что называют загадочным словом «услуги»; однако я остаюсь одним из последних поклонников уродливых, мрачных, неудобных, неэффективных и весьма нелепых старых сельских гостиниц — едва ли не единственного уцелевшего напоминания об эпохе конного транспорта. Если такое могло произойти в Дамфрисе, городе, который я считал одним из самых ревностных поборников мебели из красного дерева и отсутствия центрального отопления, следует с горечью признать, что пора попрощаться с милыми сердцу старинными уголками света, где человек еще недавно имел возможность забыть о глупостях прогресса.