Страница 57 из 61
Сказал, что надо бы задержать меня и сводить в РОВД, ибо проживаю не по приписке. Но сегодня не будет, не до того. У него сейчас — дело. Спросил он, где работаю. «А давайте позвоним, есть там этот человек или нет?» — подходит второй. Ну звоните. Дальше — записали мои данные. Спрашиваю, зачем? Кто я вообще — подозреваемый, потерпевший, свидетель? Зачем данные — прохожего-то? Мне не жалко, нет, просто дивно… А это, говорит милиционер, надо смотреть телесериал по второму каналу про милицию, там все сказано. Не смотрите? Не смотрю, говорю. А дома у вас хорошо топят, милиция меня спрашивает? А на работе у вас как?
Я так понял — им было просто скучно. Они ничего не искали. В соседнем сквере через час должен был начаться митинг, и милиции было в 3–4 раза больше чем митингующих, как обычно. Кто-то был в засаде — во дворе. Так я понял. Иных объяснений нет.
Милиция просто удовлетворяла со мной жажду человеческого общения. Самая, повторюсь, естественная позиция гражданина РФ при общении с силовыми товарищами… Человечков там поискать. За тарелочек ответить.
У одной знакомой был невроз: она не могла писать букву «б». Буква казалось ей некрасивой, тошнотворной. Из-за своего хвостика, портящего вид строчки.
У нее был четкий кодекс, иногда позволяющий писать «б». Если, например, букв «бэ» в слове две — тоже мерзко, но разрешалось. Еще в каких-то редких случаях. Обычно же слову надо было искать синоним.
Или вообще не писать статью, где «бэ» было неизбежным. Знакомая работала журналисткой. Хорошей журналистской. Только вот писала медленно. Целый день на три килобайта. А вы попробуйте — попишите без «б».
И никто не знал ее страшной тайны. Ну медленно пишет, и медленно. Зато хорошо.
Когда она вылечилась, то искренне не могла понять: почему коллеги так копаются? О чем можно вообще думать в статье — если ее можно писать всеми буквами алфавита?
Она посмотрела на мир с высоты прошедшего тренинг.
Позвали в «художку», в Художественное училище имени Сурикова. Себя показать, людей посмотреть, я же писатель, раньше были встречи с писателями, ну вот.
Вы классные, сказал я ребятам. У вас — нормальные, человеческие, подверженные человеческим эмоциям лицам. Я преподавал в техническом вузе, и привык к наглядным пособиям теории Ломброзо. Когда все налицо и на лице. Вот этот мелкий пакостник, а вот тот, наверное, склонен к телесным повреждениям средней тяжести. Они там тусят, бегают от армии, скрываются от работы, некоторые тренируются перед зоной. Исключения — есть, некоторые студенты стали моими приятелями, но в основном молодежь РФ отстаивается и скрывается… А вы рисуете. Надо же. Даже не знаю, то ли ваше место из прошлого, то ли из будущего… В сегодняшней РФ художественное училище, конечно же, не уместно. Ничему особенно рыночному не учат, а на отстойник-накопитель — чему равно 80 процентов вузов — тоже не похоже. Вы не современные, вот. Ваше счастье.
Говорили часа два. Вопросы были… И смешные, и всякие, но были же, и хорошо.
— Каких людей уважаете?
— Тип людей, выпавших из всех типов. Плохо классифицируемых, чем интересных. Придумавших себя. Решивших про свою жизнь… Понимающих, кто они и чего. Уклонившихся… Отличающихся… Даже от самих себя…
— Неформалов, что ли?
— Неформал, наверное, интереснее среднего человека, но неформал — тоже, к сожалению, тип. Они уклонились, но надо уклониться еще и от этого уклонения. Каждому на себя.
— Верите ли вы в любовь?
— Что такое любовь?
— Ну это…
— Милая барышня, вы спрашиваете скорее о сексуальном влечении. В которое нет нужды верить, потому что оно есть. Верить же надо только в то, чего нет. В христианскую любовь, наверное, можно верить, но я в нее то верю, то нет.
— В чем проблема писателей?
— В читателях. У России сейчас, считая графоманов, пишущих людей меньше, чем внятно читающих. Все остальные проблемы производные или надуманные.
— Правда ли, что математика — мотор всего?
— А почему математика?
— Есть такая фраза…
— Если вам приятно, можете считать ее и мотором, и тормозом, и шестым колесом…
— В чем смысл жизни?
— У меня есть опасение, что найденный, раз и навсегда, смысл жизни был бы вреден для смысла и опасен для жизни. Я не против вопроса, нет. Но вопрос важнее ответа, как и любой, наверное, вечный вопрос. «Бессмертна ли душа?», «есть ли бог?» и так далее. Чего не ответь, вопрос сильнее ответа. Можно ответить так: смысл — жить так, чтобы иметь возможность его задавать… Далеко не любая жизнь подразумевает возможность задавания каких-то вопросов. Считайте, жизнь удалась, коли вопрос уже задан.
— А если проще?
— Смысл жизни — в самой жизни. Как у Ницше. Но жизнь жизни рознь. И критерий оценки жизни, какая она, может быть только внутри нее, как у того же Ницше. Так проще?
— А как у Ницше?
— У него было про волю к власти. Живем ради воли к власти. Но это не воля к чинам, богатствам, и т. п. Делез потом пояснил, к чему это воля. Это волю к отличию.
— От кого?
— От ближайшего своего подобия. Если угодно — максимально правомерное нарушение максимального числа правил. Если угодно, считайте это самой короткой формулой гения… Нарушение правил, более правомерное, чем они сами.
— Верите ли в идеал?
— Идеала нет, поэтому в него надо верить.
— А какой он?
— Любой образ, на который станет похожа жизнь. Научная истина — описание, которое стремится к подобию реальности. Идеал — описание, к подобию которому стремится реальность. Эмпирически, по жизни мы знаем, что на свете не было ни одного святого, но понятие святого в культуре есть. Человек, который говорит — «здравствуйте, я сверхчеловек?» — что он внушает? Лично мне — либо смех, либо страх. Но понятие сверхчеловека в культуре есть. Как линия горизонта, чтобы было, куда тебе топать… Но представьте себе человека, который ее «достиг»!
— У вас есть хобби?
— Черт его знает, где моя работа, а где мое хобби… Вот я чего-то пишу, когда меня никто не гонит это писать — это как? Или вам нужно такое хобби, которое нельзя выдать за работу? Может быть, шахматы — я люблю играть, но играю плохо, так что точно хобби… Нарды. Чтение книжек, чем дальше — тем меньше. Пребывание в одиночестве — хобби такое есть. Общение — тоже хобби. Но только такое общение, из которого выходишь немного другим. Другой — «структура поля твоего восприятия», как писали классики. Короче: не можешь меня изменить — на хрен ты мне? Можно ведь общаться, не просыпаясь. «Привет, как дела, нормально, а у тебя» и т. д. Алкоголизм, который я периодически побеждаю. Много раз, да. Но это скорее болезнь, чем хобби. Хотя что мешает нам иные болезни считать за хобби?
— Что для вас попса?
— Все, что обезболивает и усыпляет, оставляя тебя тем же самым. Я если тебя меняют, то не попса. Простой критерий. Я не против попсы, я всего лишь за сегрегацию. Телевидение, наверное, отвратительно, но никто не стал глупее от телевизора. У попсы есть функция — обезболивающая… Другое дело, что нельзя анальгетик и бутылку водяры проводить по ведомству культуры, искусства. Нельзя, чтобы Донцова, Пелевин, Астафьев — ротировались в одних рейтингах. Нужен апартеид. В музыке есть понятие классики, рока, джаза, чего-то еще, на одной площадке с шансоном оно не крутится, а в книжном деле все едва ли не вместе… Вот Устинова, вот Веллер, вот Достоевский — давайте выберем среди них писателя года. И что, читатели выбрали. 30 % Устинова, 3 % Веллер, 0,3 % Достоевский. Вот этого не надо, а так пусть все будет. Достоевский все-таки не Устинова по роду занятий.
— Зачем вы пишите?
— Считайте, что меня от этого таращит и плющит. Я, кажется, говорил, что писательство — не профессия. Здесь и сейчас — точно не профессия. Считайте это телесно-духовной практикой вроде йоги. Считайте это получением удовольствия вроде секса. Только не считайте это профессией, и не ошибетесь.