Гуманная мизантропия

И ничего. Одно время — самый дорогой специалист Красноярска в своем занятии. Директор образовательного учреждения. Народ в подчинении. Сам ни хрена не знает, но учит других. Другие, чудесным образом, учатся. Навык, без всякой методики передачи, передается воздушно-капельным путем.

Мне такая оргкультура глубоко противна (хотя я ей по-своему восхищаюсь). Восхищаюсь и терпеть не могу.

Что делать? Ничего. Пить чай. Травя эту байку о поганом детерминизме.

Кстати, забыл сказать: этот человек — женщина. В первой фразе отчего-то написалось «он», и пошло-поехало… я не специально. В какой-то момент показалось, что «он» — точнее. Чтобы не отвлекаться по лишнему тут половому признаку.

В строгом смысле «несчастной любови» предавался один раз. Дошел в этом изыскании до его дурацких пределов, и чего-то щелкнуло: с тех пор не очень понимаю, как этим болеть всерьез. Если один раз переболел. Ежели, по-ученому, случилось дискретное извлечение опыта.

А «не всерьез» — было дело. Помню, предавался чувствам и горестям в момент писания диссертации. Такое типа умственное занятие — и такая безумственная история. Так именно поэтому, как сейчас понимаю. Как повод побухать, попсиховать, чего-то «пожить». Отвлечься. И с новыми силами, трам-там-там… все в рамках производственного процесса. Экстремальный отдых. Роман скорее с водкой — на фоне девушки.

Или это все мои понты? Что я такая прогрессивная нелюдь, и даже мое безумие — от ума?

Черт его знает.

Поживем — увидим.

Соседи твердо знают, что я гоню самогон. Как бы это объяснить? Через стенки моей кухни — их спальня. Где кухня — там трубы. И вот эти трубы ночами мерзко гудят. Час гудят, два гудят. Не знаю, почему. Не сантехник. Но гудят отвратительно… Я бы с этими трубами жить не смог. Но это не моя беда: что мне кухня? Ухожу. В комнатах не гудят.

Это беда четы пенсионеров — соседей. Переехать из спальни, видимо, не судьба. И вот они ночами колотят мне в стену. Уйми, мол, свою трубу… Объясняю: унять трубу не могу, если хотите, зайдите ко мне, послушайте. Если хотите — давайте сходим к соседям верхним и нижним. Давайте вместе вызовем специалистов из ПЖРЭТа (или как оно называется?).

«Я тебя, гуся, понял, — отвечает сосед. — Днем гони, понял? А ночью не гони». Он не хочет специалистов ПЖРЭТа. Он хочет, чтобы я, сука, перестал гнать самогонку ему на нервы.

Блядь! Предлагаю следственный эксперимент: загудит — идите ко мне. Найдете самогонку — вся ваша. Заходят. «Вот он», — соседка кажет на ящик с грязным бельем. В ее голосе — почтительный страх. Она боится его. «Кто он?» — спрашиваю. «Аппарат», — говорит она. Назвать самогонный аппарат полным именем она не решается. «А вы хоть раз в жизни его видели?» — «Я нет, но муж как-то видел. В юности, один раз».

Блядь! Должно быть, та встреча в юности перевернула ему жизнь. Прошу меня не тревожить. В ответ: «А мы все записываем». Чего они записывают? С гордостью за труды: «мы пишем время, когда гудит». У них специальная тетрадь. Ей, так понимаю, пара лет. Ведется каждую ночь. Они там отмечают временные интервалы. «Эту тетрадку мы покажем в Наркоконтроле». И тогда меня заметут.

Блядь! Они вообще знают слова — Наркоконтроль, мэрия, горсовет. Они читают газеты. С чем они пришли усмирять трубу первый раз? «Вышло постановление горсовета, что после одиннадцати шуметь нельзя». И вот я нарушаю постановление Городского совета. Не абы как.

Дальше — больше. «Про вас уже все знают». То есть у этих двух — армия свидетелей. Которые точно знают про самогон. В Наркоконтроль они пойдут маршем. «Знаем мы, кто к вам ходит».

Предлагаю звонить в милицию прямо сейчас. Не хотят. Улик мало. Тетрадка не заполнена до конца.

Иногда я встречаю их в подъезде. Иногда они стыдят, упирая на человечность: «ну может хоть сегодня ночью, а? не гони?». Иногда пугают ментами. Иногда лишь зыркают. По настроению.

…К чему я? Не ради же двух пожилых дураков? Я бы сказал, что их правосознание эталонно, большинство населения мыслит именно так.

Первое: за каждым действием непременно видится делатель (как это описывал Ницше). Труба не может гудеть сама. Должен быть кто-то, кто гудит на трубе. Перун какой-нибудь.

Второе: мир всегда имеет намерения по отношению к нам (это у логика Витгенштейна он не имеет, а у душевного человека — всегда имеет). Наши люди — душевные. Почему бы им не решить, что я просто мою посуду или пускаю кораблики, откуда тут самогон, откуда они взяли, что аппарат — вообще гудит? Э-э-э. Я же говорил: труба издает действительно мерзкий звук. Если бы я пускал кораблики, труба бы гудела мягче. Такому дискомфорту, как у них, соответствует только чье-то преступление. Почему самогон? Потому что они читали газеты, но не дочитали до шахидов и черных месс… Иначе бы решили, что гудим — шахидскими поясами и черными мессами. В картине мира пожилого-законопослушного аппарат — царь бытового зла. Таким образом, мне придали масштаб.

Третье: презрение к формальным процедурам. Каким образом подшить к делу тетрадку? А тетрадка — для красоты. Точнее, для полноты. Для финального аккорда: целых 725 часов мафия на давала спать людям. Милиция-то все поймет с полуслова. Мы поняли — и она поймет. Не дураки, чай, в милиции. И как не ценить вещдок — если его два года вели? «Здесь мерилом работы считают усталость».

Четвертое: бескомпромиссность. Ну гоню я самогон. Так ты зайди, купи у меня бутылочку, со мной же и выпей. Не можешь силой — сделай по-людски. Наладь отношения. Попробуй по-хорошему, черт возьми. Ты ведь даже не пробуешь. Ты хочешь одолжения от человека, на которого ты орешь. Сильный требует, слабый просит. А ты кто? Конь в пальто?

Пятое: нерешительность. Именно так: бескомпромиссная нерешительность. Финальное решение откладывается на бесконечность. Дело решает гипотетический «мент из машины», но его не зовут. Тут либо культура «тетрадочки», либо культура «финальной точки».

Шестое: фатализм. В конечном-то счете. Проблема признается, называется, но решения нет. И будет тебе гудеть до скончания века. Если Путин не приедет и не починит, или прочее чудо в голубом вертолете. Но может — тебе нравится? Мир, где разные ублюдки гудят на нервы, как минимум, определен.

Три раза имел дело с милицией. Три раза за почти тридцать лет — очень мало. Мне везло.

Был подозреваемым: милиционер зашел в мою квартиру с каким-то парнем и сказал — 500 долларов. Иначе, мол, будет суд. Ну будет так будет, ответил я. С тех пор ничего не было. Помню, как мент хлопал по своему пистолету. «Если бы покарябали пистолет, 500 долларов бы вам не хватило», — зачем-то заметил он.

Был потерпевшим: «разбойное нападение». Тогда мне позвонили из милиции и сказали, что, бляха, гражданский долг — придти к ним. Я тогда растерялся: надо было послать. Но я пришел. Дальше мне объяснили гражданский долг: писать бумагу, что «претензий не имею». По делу, за которое дают лет семь. Все, сказали, делают это, иначе им потом хуже. Приобщился ко всем. Тетка-мент кусала хлеб прямо от буханки и смотрела на меня, как на саму «преступность».

Третий раз банально — вытрезвитель.

Все три раза мне говорили: «золотая молодежь». С укором, завистью и чувством краткого ситуативного превосходства. С классовой ненавистью.

Не объяснять же им, что старший преподаватель — примерно такой же лузер, как лейтенант правоохранительных органов? Да они бы — я подозреваю — и не поверили. Все-таки есть в наших людях какое-то чувство к «интеллигенции».

Вот так. Но фактом своего существования моя милиция меня бережет. Я без стеба. Не будь ее… В этой стране… Да, собственно, в любой стране.

Твой статус ограничивает тебе свободу слова. Свободнее всего говорить, когда ты никто. Студент, например. А потом у тебя появляются «обязательства».